Висенте Паласио - Пираты мексиканского залива

Все это было отлично известно дону Хусто, а посему он, последовав обычаю, пообедал, замкнувшись на ключ, и расположился поспать, отложив на вечер задуманное посещение дона Диего Индиано.

Донья Ана де Кастрехон неукоснительно выполняла все советы своей матери и, пользуясь любыми средствами, доводила до отчаяния дона Энрике. Той же цели служило и письмо, врученное ему накануне дня святого Ипполита с ведома доньи Фернанды, которая направляла все эти хитрости и уловки.

Донья Ана отнюдь не собиралась лишать себя удовольствия посмотреть на процессию в день праздника, она лишь позаботилась, чтобы дон Энрике не узнал, откуда она будет наблюдать за торжествами, и поспешила спрятаться при его приближении. Однако никто не остался в обиде, потому что в этот момент влюбленный кабальеро больше, нежели о донье Ане, думал о даме, пославшей ему таинственную записку. А после того, как он узнал ее или возомнил, будто узнает, его заботило не столько назначенное на вечер свидание, сколько стремление разведать, кто эта загадочная и прекрасная незнакомка.

Когда шествие закончилось, донья Ана в закрытой карете отправилась домой готовиться к комедии, которую собиралась разыграть ночью, а дон Энрике вернулся на улицу Такуба в поисках доньи Марины. Но увы, окна ее дома были плотно закрыты, и за ними никто не показывался. Он приготовился ждать, уверенный, что если уж эта женщина решилась написать ему, то, без сомнения, она найдет или придумает способ получить ответ.

Ночь приближалась, и донья Ана, пожертвовавшая ради коварных замыслов своими желаниями и развлечениями, надела вместо сверкающих драгоценностей и соблазнительного бального наряда скромное темное платье. Ей предстояло изображать жертву, и начинать надо было с одежды.

— Надеюсь, — говорила донья Фернанда, — сегодня ты добьешься успеха и заставишь его просить твоей руки.

— Он так пылко любит меня, что я не сомневаюсь в победе, ведь теперь единственная оставшаяся ему надежда — это брак, — ответила донья Ана.

— Постарайся также, чтобы он не только из любви, но и из самолюбия и из гордости сдержал свое слово.

— А вдруг он предложит мне сегодня ночью бежать?

Донья Фернанда ответила не сразу.

— Пожалуй, — подумав, сказала она, — лучше будет согласиться. Тогда скандал неизбежен, и замять его можно только свадьбой.

— А если после всего он откажется?

— Нетрудно будет заставить его судом.

— И далеко я должна бежать с ним?

— Нет. Тут же уведомишь меня, я брошусь в погоню и верну тебя домой, а сопровождающие меня люди будут свидетелями похищения.

— Что ж, придумано неплохо…

— Главное, чтобы тебе удалось любыми средствами распалить его любовь, не бойся, это дело свято, ведь твоя цель — законный брак.

Мать и дочь беседовали до позднего вечера, и, так как эта любовь по расчету ничуть не волновала их сердца, обе устали и почувствовали скуку.

— Который час? — лениво спросила донья Ана.

Донья Фернанда взглянула на роскошные настольные часы.

— Едва лишь половина одиннадцатого, — зевая, ответила она.

— Еще целых полтора часа!

— Да и потом пройдет немало времени.

— А все веселятся на балу… Вот счастливцы!

— Да, говорят, бал великолепный.

— Я почти жалею, что не поехала, а осталась ждать своего беднягу жениха. Сейчас бы я танцевала, вместо того чтобы помирать со скуки… Никогда больше не сделаю такой глупости!

— Всегда ты рассуждаешь, как ребенок, Ана. Вот беда — одним балом больше или меньше, когда речь идет о твоем будущем! Балов много, а таких мужей, как дон Энрике, раз, два — и обчелся. Погоди, сама скажешь, стоило ли жалеть о балах в тот день, когда тебя назовут сеньорой графиней и ты сможешь развлекаться, сколько душе угодно.

Донья Ана улыбнулась, и обе умолкли. Время от времени тишина нарушалась веселым пением, доносившимся с улицы, и тогда донья Ана спрашивала:

— Который час?

Донья Фернанда поднимала посоловевшие, то ли от дремоты, то ли от яркого света, глаза и отвечала:

— Одиннадцать.

— Что за бесконечный вечер! — восклицала донья Ана, и снова дочь погружалась в мечты, а мать — в дремоту.

Наконец на вопрос Аны донья Фернанда ответила:

— Вот-вот пробьет двенадцать.

— Слава тебе, господи! Бегу к Фасикии в каморку поджидать дона Энрике.

— Накинь шаль, — посоветовала мать. — Ночь сегодня холодная, а тебе придется пройти через патио.

Донья Ана встала и принялась рассматривать себя в маленьком зеркале, висевшем в углу покоя. Она, очевидно, выбирала нужные к случаю взгляды и улыбки и могла бы еще долгое время провести за этим занятием, если бы донья Фернанда не напомнила:

— Двенадцать.

— Иду! — воскликнула донья Ана и поспешно вышла, накинув черный шерстяной плащ.

Донья Ана легко сбежала по лестнице и вошла в комнату на нижнем этаже.

Там сидела и шила при свете свечи старая негритянка, повязанная платком в алую и желтую полосу.

— Фасикия! — позвола донья Ана.

— Девочка моя! — подняв голову, откликнулась негритянка.

— Погаси свечу, няня, и уходи. Уже пора.

Негритянка встала и собралась задуть свечу.

— Погоди, погоди! — крикнула девушка. — Я хочу открыть окно, а в темноте я до него не доберусь.

Старуха подождала, пока Ана подошла к окну, задула свечу и вышла, закрыв за собой дверь.

Тогда донья Ана осторожно приоткрыла створки окна, забранного толстой решеткой, и с любопытством выглянула на улицу. Неподалеку стоял человек, до самых глаз закутанный в черный плащ. Кругом было пусто, всю улицу заливал сияющий лунный свет.

Дом доньи Фернанды стоял на углу, передним фасадом на главную улицу Икстапалапа, а торцом — в узкий переулок. В этот переулок выходило и окно, у которого уже не раз встречалась Ана с доном Энрике.

Едва человек в плаще заметил, что окно приоткрылось, он приблизился бесшумными, медленными шагами.

— Дон Энрике, — шепнула донья Ана.

— Ангел мой, — ответил юноша.

— Подойди, счастье мое! О, как мне страшно…

— Страшно? Но кто может тебя обидеть, когда я с тобой, радость моей жизни?

— Ах, дон Энрике! Того, кто мешает нашему счастью, не может поразить твоя шпага.

— Твоя мать, Ана? За что она ненавидит меня? Может быть, она не любит тех, кто любит тебя? Но разве я недостаточно знатен, разве я не достоин назвать тебя своей?

— Не говори так, дон Энрике. Ты — настоящий кабальеро. Твой род не ниже королевского, и счастлива женщина, которая будет носить твое имя и называть тебя своим. Но…

— Что? Говори, любовь моя, не бойся…

— Дон Энрике, моя мать слушает твоих врагов, она думает, что ты не любишь меня, что хочешь лишь посмеяться над ее дочерью.

— И ты веришь, что я не люблю тебя? Да ведь я не понимал, что такое любовь, пока не узнал тебя! Какое мне дело до того, что она не верит в мою любовь, если ты мне веришь! Ради тебя одной я хочу быть добрым и благородным. Скажи, Ана, ты веришь, что я люблю тебя?