Пьер Бенуа - Дорога гигантов

Он откинулся к спинке кресла и хохотал во всю глотку.

— Замолчите! — сказал я гневно и с угрозой.

Он не слушал, по-прежнему хохотал вовсю.

— Нет! нет! — наконец проговорил он. — Вы представить себе не можете, как я перепугался, узнав, что вы — профессор кельтского. Когда я теперь об этом думаю, мне хочется кричать, танцевать, позвать этого славного господина Ральфа, чтобы он выпил с нами. Я довольно бегло говорю по-гаэльски, дорогой мой профессор, но вот по части корней, синтаксиса, литературы — пас! Не мог осилить. Я думал, что уже разоблачен. Я бегал от вас, как от зачумленного. Но эти чертовы обеды! Мы встречались во время обедов, и я все время боялся, что вот-вот вы мне предложите маленький филологический турнир. Господи, как вы отравляли мне существование своим присутствием. Но, я думаю, вы и сами были во власти таких же приступов страха?.. Нет, нет, нет, никогда не видел я ничего более смешного.

— Кто вы? — спросил я беззвучно.

Он лукаво на меня поглядел.

— Я не вижу никаких затруднений сказать вам, если только вы уже и сами не догадались. И нам совершенно нечего бояться нашей взаимной конкуренции, потому что цели у нас — общие. Но сколько потеряно зря времени! Ах, у наших правительств нет более тесных связей...

— У наших правительств?

— Перестаньте ребячиться, — сказал он.

Он достал листок бумаги, отвинтил головку у пера и написал. Я прочитал:

«Уилки Джойс, главный инспектор Королевской ирландской полиции».

— Будьте так любезны, бросьте этот лоскуток бумаги в камин и последите хорошенько, чтобы он сгорел. Такая штука не должна валяться тут, раз не имеешь особого желания проснуться в одно прекрасное утро и почувствовать над собою три фута доброй ирландской земли.

Я сделал, как он сказал.

— Теперь ваш черед, — сказал он, когда я снова подошел к нему.

— Мой черед?

— Ну конечно, господин Жерар, ваш черед; кельтский язык уж не по сезону, я только что подал вам пример. Вас зовут?

— Корентен, — пробормотал я, — Корентен Пейрад.

— Вот перо, — сказал он, — напишите.

Нельзя себе вообразить, как это трудно выдумать, тут же на месте, какое-то имя, когда в тебя впиваются два острых, как сталь, глаза.

Я никак не мог. Немножко книжная ассоциация идей заменила мне фантазию.

«Только бы это животное, — подумал я, водя пером по бумаге, — только бы он не учился французскому языку по „Человеческой комедии“.

— Корентен Пейрад, — прочитал господин Уилки Джойс, — это великолепно. Ну-с, господин Пейрад, вы представить себе не можете, какое удовольствие мне доставляет эта идея: ведь мы можем работать вместе с вами.

Он указательным пальцем дотронулся до своего лба, потом до моего.

— Ваша тайна умрет вот здесь, и моя должна умереть вот тут. Когда ходят за нами по пятам такие вот молодчики, как этот милейший Ральф, мы оба заинтересованы в том, чтобы возможно реже называть друг друга нашими настоящими именами. До 24 апреля мы остаемся, вы — профессором Жераром, а я — доктором, Грютли. Впрочем, еще один вопрос.

— Что?

— Вторая канцелярия или Общественная безопасность?

— Что такое?

— Может быть, вы считаете меня за простачка, — сказал очень любезно д-р Грютли, — и хотите удостовериться, знаю ли я, что служба политической полиции в настоящее время сосредоточена в двух различных органах: один подчинен военному министерству, другой — Министерству внутренних дел. Удовлетворены вы теперь? Повторяю свой вопрос: принадлежите вы ко Второй канцелярии или к Общественной безопасности?

— К Общественной безопасности.

Он сильно пожал мне руку.

— Дорогой коллега, я предпочитаю это, нет у меня никакого вкуса ни к военным людям, ни к их методам действия.

Он потер руки.

— Знаете, я думаю, мы вместе сделаем хорошее дело. Но еще раз говорю, наши правительства должны бы взаимно осведомить одно другое о возложенных ими на нас миссиях. Ведь так могло бы случиться, что мы стали бы действовать вразрез, мешать один другому... Что за каша! Если и в области военных дел то же, что у нас, я, право, удивляюсь, что кайзер до сих пор еще не водворился в Букингеме.

— Могу я в свою очередь задать вам один вопрос? — спросил я.

— Пожалуйста.

— Как вам удалось раскрыть мою личность?

Он улыбнулся.

— Это азбука нашего искусства. Кстати, позволю себе сказать вам, вы довольно плохо скрывали свою игру. Никогда вас не было в замке. Все время где-нибудь. Раз вас даже не было целую ночь. Сознайтесь, странное поведение для профессора. Не скрою, я разрешил себе заглянуть к вам в комнату. Ни книг, никаких начатых работ, никаких намеков. Вот посмотрели бы на комнату профессора Генриксена или даже барона Идзуми. Словом, я стал подозревать. Я написал в нашу специальную службу, чтобы мне достали какую-нибудь фотографию профессора Жерара, — и вот вчера утром получил этот номер «L’Illustration». Можете себе представить, как я хохотал.

— Откуда вы знаете, — сказал я с некоторой досадой, — может быть, Генриксен, Идзуми и Гарвей также принадлежат к полиции?

— А вот, вот и вот, — ответил он, вынимая из желтого конверта разные бумаги. — Я постарался получить и их фотографии. Я простер свою профессиональную любознательность даже до того, что выписал себе и фотографию этого странного сенатора Баркхильпедро, который все откладывает свой приезд сюда. Вот, хорошенько вглядитесь в его портрет. Таким образом, мы сразу будем осведомлены на его счет, как только он появится.

— Считаете вы необходимым сообщить мне что-нибудь относительно подготовляющихся событий? — сказал я.

— Полагаю, вы знаете не меньше моего. Ужасно в моем положении не то, что трудно собирать сведения, но что совершенно невозможно убедить высокие сферы в важности этих сведений. Правительство, и в Лондоне, и в Дублине, не желает верить в восстание, потому только, что оно готовится совершенно открыто. Напрасно я даю все большие подробности, все более точные сведения, — ничего не помогает. Ваше присутствие здесь доказывает мне, что французское правительство на этот счет более прозорливо, чем британское. Сказать откровенно, я бы этому не поверил. Но оно прозорливее, таков факт, и оно совершенно право. Понимаете вы, восстание — ведь это означает, что сто тысяч английских солдат будут двинуты в Ирландию, значит — предлог посылать вам подкрепления лишь по капелькам.

— Это восстание разразится непременно 24 апреля?

— Это совершенно точно, как нотная бумага. Посмотрите, как иногда случай помогает негодяям. Это пророчество Донегаля — его точно нарочно сфабриковали для этого дела. Вожаки революционного движения должны ему вот какую поставить свечу за то, что он назначил сроком пасхальный понедельник, а не какой-нибудь другой день. В самом деле, обратите внимание, во-первых, два праздничных дня позволят — и это уже сделано — созвать волонтеров на маневры, не возбуждая внимания, во-вторых — в эти два дня офицеры и чиновники будут на две трети не на своих постах. О, могу вас заверить, славная это будет штука!