Алексей Штрыков - Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате [СИ]

— Сколько вас живёт в Цинбао? — спросил я, садясь за стол, у «князя Чандана».

— Около ста человек, двенадцать семей.

На такой случай у нас был вариант Шу. Шуские индийцы говорят, конечно, иначе чем по другую сторону ущелья, но, по словам Кима, акцент в целом похож. Я предложил приписывать беженцев к префектуре Тулин — из расчёта, что впоследствии можно будет попробовать и там устроить манипуляцию с архивом через Барабанчика. Если, конечно, сторонники Босоногого Ланя раньше не поднимут там мятеж и не разнесут управу, разом избавляя нас от всякой головной боли.

Мы разложили на столе бланки, тетради и письменные приборы. Ким и Бянь заняли места справа и слева от меня: чрезвычайный докладчик со своей больной ногой сел в кресло, Ким примостился на каком-то чурбачке. Молодцы Чхве встали по обе стороны от столов, бедного Оуяна пристроили к монахам. Пора было начинать, но я медлил. На меня вдруг накатили сомнения, правильно ли вообще я поступаю.

Бянь заговорщицки мне подмигнул и строгим голосом сказал индийцу:

— Ваше имя?

— Желательно — не настоящее имя, а то, с которым вы собираетесь жить дальше, — добавил я.

Эти слова, кажется, ввели «князя» в замешательство. Время было позднее, работы — много, и я нетерпеливо предложил:

— Например, Лао Чандан.

В «Львином кодексе» у людей невообразимо длинные фамилии, и я запомнил только самые короткие, такие как Лэй, Лао или Сэнь.

— Сгодится, — хмуро ответил седой богатырь.

Я поднял кисть и вывел это имя на бланке. Ким и Бянь тут же проставили его в договоре и реестре. За этим последовали место и дата рождения, место и дата выдачи — и моя печать. Я утешал себя мыслью, что хотя бы пятая часть из написанного соответствует истине. Мы объяснили «князю», что к чему, и попросили запускать людей семьями, чтобы не путаться хотя бы в фамилиях.

Дрожащее пламя лампад, изображения духов на стенах, бормотание монахов в углу — и мы трое, выдающие людям новые имена и судьбы. Чем-то, наверное, это походило на канцелярию царства мёртвых. Лао Чандан (буду обозначать его так, потому что отныне это стало его именем) стоял тут же, как мрачный адский привратник. Иногда подсказывал своим соплеменникам, но чаще просто молчал. Девушка, которую я поймал во флигеле, оказалась его внучкой и с лёгкой руки Бяня получила имя Лили. К слову, в Цинбао чрезвычайному докладчику пришлось писать больше остальных: подробный реестр несуществующих документов мы доверили именно ему, и он показал не только превосходную каллиграфию, но и фантазию: не задумываясь, сочинял серии, номера и даты выдачи прежних удостоверений, с ходу придумывал беженцам имена и род занятий.

Люди приходили, после непродолжительной беседы ставили напротив своего нового имени в реестре отпечаток большого пальца и уходили. Перед нами побывали и глубокие старики, и матери с грудными младенцами. О тех тоже составлялась необходимая запись. Я то и дело настоятельно напоминал, что в Уделе Драгоценного Спокойствия должен побывать каждый обитатель Цинбао — без исключений. Никаких скидок и послаблений делаться не будет. Даже монахи, оторвавшись от перебирания чёток, предстали передо мной, когда стали заходить их родственники.

Не знаю, достаточно ли хорошо я передал атмосферу происходившего, скажу только, что писанина растянулась далеко за полночь. Я знал, что всё это время на холоде перед часовней толпятся люди. Те, чья очередь была ещё не скоро, всё равно боялись опоздать, те, кто уже побывал у нас, боялись пропустить какое-то итоговое объявление. Ёнсин и Юджин несколько раз выходили убедить народ развести по домам хотя бы детей и немощных, но все оставались на месте.

Лао Чандан, без сомнения, знал здесь всех наперечёт. Когда последнее, двенадцатое семейство поставило свои отпечатки, он вновь предстал перед нашей тройкой и, упав на колени, трижды поклонился. Он ничего не говорил, но по щекам у него текли слёзы.

— Разве это все обитатели Цинбао? — удивлённо спросил я. — Где же тот, кто накануне приходил ко мне с мечом?

— Госю, — прошептал Чандан. И тут же крикнул стоящим у двери: — Пусть войдёт Госю!

В зал быстрыми мелкими шагами вошёл давешний «призрак» — и распластался на полу рядом с богатырём-индийцем.

— Благодарю вас! — говорил он, давясь слезами. — Благодарю, великодушный благодетель, за то, что не вспомнили худого и помогли моим друзьям!

— Что ж ты, любезный, не пришёл вместе со всеми за новыми бумагами? Почему тебя пришлось дозываться?

Он поднял голову. Без грима лицо его было весьма привлекательным: правильные черты, а главное — что-то подкупающее, располагающее к себе.

— Ничтожнейший раб недостоин благодеяний, — он ещё раз поклонился. — Фамилия вашего подлого слуги Цзюй, зовут Госю. В отличие от моих оклеветанных друзей, я терплю такую жизнь заслуженно. Пять лет назад я, ещё мальчишка, выступал с труппой мастера Си, но моей пагубной страстью было проклятое воровство. В области Лу я наконец попался, чудом избежал ареста и ударился в бега. Здесь, в Цинбао, я обрёл вторую жизнь, получив возможность помогать этим людям, но сейчас готов отправиться в Лу и дать отчёт за первую.

— Мао Цзиянь, двадцать лет, счетовод, прибыл из яньской префектуры Дуншань, — объявил я Киму и Бяню, те молча кивнули и внести соответствующие записи.

Дождавшись, пока Цзюй Госю прорыдается, я спросил у него, не найдётся ли в Цинбао ещё скромников, которые, как и он, до сих пор не вписаны в наш реестр.

— Разве что господин Оуян, — пролепетал он.

— Оуян Шутай! — грозно сказал я, едва хуторянин третьей коленопреклонённой фигурой оказался перед нами. — Ты действовал смело, когда защищал друзей от произвола развращённого рода Чжэ, но тебе следовало знать, что Сын Неба давно искоренил эту язву, и теперь твоя смелость стала преступлением. Опасаясь людей недостойных, ты действовал осмотрительно, но мороча честных чиновников, губил ткань нашего общества и сам становился язвой. Твоя вина требует наказания, но по заслугам ты на первый раз получаешь снисхождение. Горе тебе, если снова попытаешься меня обмануть.

Разумеется, он заверил, что такого не повторится и принялся горестно просить прощения, но я быстро его остановил и вышел из часовни, желая обратиться ко всем жителям Цинбао. Те словно ждали меня в эту самую секунду, и все, кому позволяло здоровье, тут же пали ниц.

— Несправедливость прошлого не должна более омрачать ваше будущее, — сказал я. — Те документы, которые мы выписали на ваших глазах, вступят в силу на третий день после праздника Нового года. До тех пор я оставлю Оуян Шутаю, которого вы все знаете очень хорошо, средства на покупку вам всего самого необходимого. После Нового года наши пути могут разойтись навсегда, вы вольны действовать, как захотите, но я был бы рад и дальше видеть вас здесь, в Цинбао. Здесь будет востребован и оплачен ваш труд — и во время строительства, и когда поместье будет отстроено. В моём же лице вы получите честного и справедливого судью и взыскательного, но доброго хозяина, который в любое время готов заботиться о своих людях. А теперь прошу вас расходиться по домам.