Владимир Конюшев - Ударная армия

— Да… Сорок второй я тоже помню, — сказал Марков. — Похоронку на дядю Валю получили в июне… Командиром батальона был…

— Времечко, будь оно трижды проклято… Ведь я тогда, в июле, и погорел-то, когда немцы нам под дых врезали на юге-то. Выехали мы первыми машинами на тракт, а там — народ уходит. Эвакуация… Ростовский народ от немца души спасает. Море народу, страх вспомнить, сколько народу по той дороге проклятой уходило… Жарища — спасу нет, печет, пылюга. А немец стаями черными в небе, клюет и клюет бомбами, долбает и долбает. По степи народ уходит… И детишки тебе тут, и старухи телепают, и всякая беззащитная публика. Да… Смотрю на народ, а, понимаешь, думка одна башку сверлит… В последний раз, думаю, ты, фашистский гад, верх над нами берешь… за то, что под Москвой тебе врезали, из последних сил ты, фашист, жмешь на нас, повалить хочешь, за горло Россию взять… Выкуси, фриц, собака! Не выйдет! Били тебя под Москвой, гада, научили тебя хенде хох делать, как миленького, научим тебя вшей кормить, в бабьи кацавейки кутаться… Ну, да что говорить, Севка… Я от фрица отступал, а не боялся его, гада, не-ет, страха перед немцем у нас тогда не было… Все равно знал я — будем в Берлине, будем, Севка!

— Да, да, — торопливо сказал Марков.

— Ну, хорошо… Едем это по тракту, народ руками машет — возьмите, дескать, хоть на подножку. А куда ж тут тысячи-то посадишь? Потом петлю, значит, дорога делает, а народ напрямки путь сокращает, по полю. Прибавил я скорость, с Васькой Мироновым ехал в кабине, хороший был шофер… Да… И вижу — стоит посередь дороги мальчонка, ну, от силы — двенадцать, ну, тринадцать ему. В синей такой курточке, ага. Кричит что-то, с дороги не сходит. Тормознул мой Миронов, значит. Выскочил к мальчишке, за руку схватил, к кабине хочет вести, а мальчишка кричит: «Нет, нет, дядя, нет! Танечку возьмите! Дядя, Танечку возьмите!..» И вижу — сидит у дороги девочка годов семи, узелочек белый рядом. Ножки, понимаешь, Сева… это… отнялись у маленькой… Да… Бомбил немец, ну, испугалась девочка… Подхватил Миронов ее, на верх кузова, на мешки положил, один мешок сбросил. И брательника посадил. Ну, поехали. Опять глядим — народ с поля свертывает на дорогу, да… Едем на малом газу, тут сигналь не сигналь, народ с дороги не сходит. Васька Миронов на меня, понимаешь, смотрит… «Товарищ командир, народ-то…» — «Вижу сам», — говорю. И он вдруг, Васька-то, заплакал. Заплакал, рязанская его душа, за тормоз ручной — раз! Ножной-то у него тогда барахлил, не успели отладить, куда тут с ремонтом и думать… «Товарищ командир — говорит — не поеду!» Я на него матом, ага… «Не поеду — говорит — стреляйте меня, не поеду!» Да-а… Гляжу — из кабины он выскочил, не успел я глазом, понимаешь, моргнуть, слышу — плюх, плюх. Я — на подножку. Гляжу — шерудит мой Василий Фомич те сапоги, в мешках-то, ага… Швыряет мешки с кузова — на-поди… Гляжу, а уж вся колонна моя стоит, ребята кузова очищают. Вот так, Всеволод Михалыч… Война — самое распаскудное дело. Ежели б не Россию спасать надо было… Русский мужик всякие там дранги нах осты-весты никогда в башку себе не забивал, у него норова такого не было — чужое хапать. Земля, слава богу, на полсвета, все, что надо, свое, кровненькое есть…

Ну, ладно. Покидали мы тогда те сапоги, посадили баб да детишек, один к одному в кузовах набились… Отвезли их километров на сто пятьдесят примерно, тут высадить пришлось, — доехали мы до штаба тыла армии… Доложил — прибыл, дескать, в полном составе, потерь машин и людей не имею. Мне и приказывают: «Машины не разгружать, следуйте по маршруту на восток, до Сталинграда правьте… В Сталинграде разгрузитесь». А мне что разгружать-то? Воздух? Ну, мои командирские кубики и того… Да я не больно жалею, честно говорю. Мне б только на какой берлинской улице покурить махорочки — и все свои беды, — да пропади они пропадом, ага… Я на жизнь обиды не держу… Я сейчас кум королю, во как, Михалыч…

Они засмеялись.

— Между прочим, слышь, Михалыч, меня и по сё к прокурору армейскому таскают, ага… Я уж думал — забыли те чертовы сапоги, ан нет, в бумажках все хранится про мою грешную душу. Два раза перед Сандомиром к прокурору являлся. Ну, он меня больно хорошо знает, что лично самого командарма вожу, разговор у нас с прокурором вежливый, последний раз чайком меня угостили, ага… Мне хоть и нож острый, что гвоздик в камеру ткнуть, всю эту чертоплешь вспоминать, но я виду, понятно, не показываю… Только в последнюю встречу я культурненько так удочку закидываю: дескать, товарищ полковник, уж и лычки с погон моих спороть хотят за то дело? Не заслужил я, значит, за всю войну? А прокурор, черт толстый, смеется, а в чем суть — помалкивает, ага… Ну, только мне больно наплевать, мне, главное, в Берлин добраться живому, а там — хоть к стенке ставь тот прокурор, черт с ним, помирать буду спокойный — не на Волге фриц-то, а на своей… как ее, в Берлине-то?..

— Шпрее.

— Точно. На Шпрее русак вложит немцу по шее, а?

И опять они смеялись, угощали друг друга трофейными сигаретами.

А дорога гудела от тысяч колес, рев моторов поднимался к синеющему перед вечером небу, чуть тронутому в страшной выси реденькими облаками, из кузовов «студебеккеров», «ЗИСов», «газиков», «шевроле» улыбались иногда Маркову солдаты с чисто бритыми лицами, и он улыбался в ответ, и радовало всех, что так хорошо идут машины по мокрому бетону немецкой дороги, так хорошо небо, в котором проскакивали аккуратные девятки самолетов, так хорош этот денек, когда где-то очень далеко впереди погромыхивают пушки, и их слышно даже на полосе бетона, забитой машинами до предела.

Хорошо, что солнце садится перед нашими глазами, а не за нашими спинами, как садилось оно в сорок втором. Хорошо, что я везу Севку, хороший парнишка вырос у Михаила, дружка, гвардии лейтенант ведь уже, а я ему когда-то грузила к удочкам прицеплял, вот как времечко-то катит, все одно как мы сейчас катим, миль сорок пять в час жмем, точно…

Хорошо, что плечо Егора Павловича рядом, так хорошо, и я напишу маме, что мне очень хорошо, командарм меня не прогонит, я же хороший офицер, нет, я не хвалю себя, я же слышал, как командир батареи гвардии капитан Хайкин говорил обо мне командиру полка… Я уже орден должен был получить скоро, комбат намекал, что хочет писать на меня представление… Мишка Бегма уже медаль получил, а сержант Банушкин сразу две получил, Егор Павлович тоже хороший человек… Россия победит, будет очень хорошо жить всем нам, всем будет жить очень хорошо… Я приду в свою двадцать пятую школу, по коридору будет идти Аделаида Максимовна, надо подгадать, когда она выйдет из класса, увидит меня, очки снимет, она всегда, когда волнуется, снимает свои очки, я скажу: «Гвардии лейтенант Марков прибыл на консультацию по тригонометрии!» Вот будет лицо у нашей Адечки, она всегда любила меня, я здорово шел по математике, и Адечка…