Александр Сабуров - За линией фронта

— Нет… Первый раз вижу.

Странно. Уж очень по-хозяйски ведет себя эта девушка.

— Да что вы стоите, товарищи? Заходите, — снова приглашает хозяйка. Она кончила возиться с холстом и быстро взбегает на крыльцо.

Входим в хату: в первой комнате большая русская печь, белые занавески, на окнах ярко-красные цветы «огонька», клеенчатая скатерть на столе.

На лежанке, у печи, забравшись на нее с ногами, непринужденно полулежит девушка, пришедшая с козой. Она уже успела снять пальто и теперь читает книгу.

При нашем появлении девушка вскидывает на меня глаза. Большие, черные, пристальные, они опушены длинными ресницами, и над ними круто выгнутые брови. Темные косы тяжелым узлом собраны на затылке.

Чуть приподнявшись, девушка кивает головой и снова продолжает читать.

— А вы уже як дома расположились, — еле переступив порог, обращается к ней Павел Федорович.

— Я дома, — холодно отвечает девушка.

— Вы дочь хозяйки? — спрашиваю я.

— Нет, сестра, — бросает она, не отрываясь от книги.

Ева подбегает к ней, порывисто обнимает и, ласково гладя ее волосы, говорит:

— Да тут все свои. Не скрытничай, хитрунья моя… Знакомьтесь, товарищи: Муся Гутарева, учительница из Смилижа.

Девушка, сдвинув брови, удивленно смотрит на хозяйку. Таня растерянно переводит глаза с Евы на девушку и, не раздеваясь, садится на лавку у самого порога.

— Располагайтесь, товарищи, — приглашает хозяйка. — Сейчас обедать будем.

Она суетится у печи и спрашивает:

— Вы, слышала, к фронту пробираетесь?

— К фронту, — отвечает Пашкевич. — Не знаете, где сейчас фронт?

— На прошлой неделе немцы взяли Вязьму и Одессу.

— Что это — фашистская листовка? — спрашивает Пашкевич, очевидно, удивленный и этим уверенным тоном, и этой осведомленностью.

— Нет, зачем фашистская. Наша сводка.

— Наша? Откуда?

— Люди проходящие сказали.

— Какие люди?

— А кто их знает… Я не спрашивала, они не говорили.

Хозяйка выходит в сени. Мы невольно переглядываемся.

— Понял, комиссар? — взволнованно шепчет Рева. — Партизанский приемник работает, не иначе…

Учительница сидит на лежанке. Она делает вид, что ей безразличен наш разговор, что она увлечена книгой, но время от времени вскидывает ресницы и быстро оглядывает нас.

— Куда путь держите, гражданочка? — спрашивает учительницу Рева.

— В Хутор Михайловский.

— Там у вас тоже знакомые? — вмешивается Пашкевич.

— Нет, дела, — уклончиво отвечает она.

— Какие дела, если не секрет?

— Разные.

Таня, сидевшая у порога, начинает раздеваться.

Она все еще не успокоилась: пальцы ее не слушаются, когда она расстегивает пуговицы. Пытается повесить пальто на вешалку, но пальто падает, и из кармана высыпаются какие-то бумажки и фотографии. Она наклоняется поднять их. Чапов предупредительно бросается на помощь.

— Это кто? — спрашивает он, внимательно рассматривая одну из фотографий.

— Брат мой, — застеснявшись, отвечает Таня.

— А ну-ка, побачим, якой брат у Татьяны. — Рева берет карточку, смотрит на нее и, улыбаясь, протягивает мне. — Дивись, комиссар.

На фотографии Никитские ворота в Москве. Высокий юноша стоит у высеченного из камня Тимирязева, закутанного в докторскую мантию. Под фотографией подпись:

«Смотри, Татьянка: даже Климентий Аркадьевич и тот тоскует без тебя. Ждем оба — Тимирязев и твой Иван Смирнов».

— Нияк в толк не возьму, — глядя с хитринкой на Татьяну, говорит Рева, отдавая ей карточку. — Твоя фамилия Кутырко, а родного брата Смирновым кличут?

Таня краснеет и опускает глаза.

— Можно взглянуть? — неожиданно поднимается учительница.

Таня неохотно протягивает фотографию.

— Як же так получилось, товарищ Таня? — пристает Рева.

— Да ты не стесняйся, Татьяна, — улыбается хозяйка. — Какой же в этом грех… Нет, Иван не брат ей. Это ее нареченный…

— Знаю твоего Ивана, — говорит учительница, кладя фотографию на стол. — Знаю, — уверенно повторяет она. — Он в лагере сидел, в Хуторе Михайловском. Сама вывела его оттуда.

— Ты?.. Ваню?.. Как же? — и Татьяна даже приподымается на стуле.

— Как? Это уже мое дело… Ну да ладно, скажу: о нем у меня особое письмо было… Одним словом, девушка, вместе с твоим Иваном дошла я до Подлесного. Здесь он упросил остаться дня на три…

— Погоди, погоди, не путай, — взволнованно перебивает Татьяна. — Ваня не мог дойти. Он тяжело ранен.

— Пустяки. В левую руку. Ходит — не угонишься.

— Вот как… Значит, одни бьются, умирают, а другие… мужей себе добывают?

— Нет, девушка, не для того выводила я из плена лейтенанта Смирнова, — и брови учительницы сходятся над переносьем. — Поважнее у него дела есть.

— От кого же у вас было письмо о лейтенанте Смирнове? — спрашивает Пашкевич.

— От Иванченко, старосты Смилижа.

— С каких же это пор сельский староста получил право приказывать коменданту лагеря?

— Это было заранее договорено с Павловым, бургомистром Трубчевска, — неохотно отвечает учительница.

— Так… странно. Что-то уж больно ловок ваш Иванченко, если он в таких тесных отношениях с фашистским комендантом и бургомистром, — резко замечает Пашкевич.

— Прежде чем говорить о человеке хорошее или плохое, — в свою очередь вспыхивает девушка, — надо хотя бы немного знать этого человека.

— В таком случае — кто же, по-вашему, Иванченко?

— А вы приходите в Смилиж да сами посмотрите на него.

— Перестань, Муся! — останавливает Ева: — Пожалуйте ужинать, товарищи.

Хозяйка пропускает всех в соседнюю комнату. Мы остаемся втроем: Пашкевич, Ева и я.

— Сама ничего толком не знаю об Иванченко, — говорит хозяйка. — Сейчас все так перемешалось. Только сердце почему-то подсказывает: Иванченко наш, советский человек.

— В таких делах сердце не советчик, товарищ Павлюк, — сурово замечает Пашкевич. — Этим Иванченко надо заняться.

— Только не сейчас… Скажите, Павлюк, — вспоминаю я. — Нам Таня рассказывала, будто у вас жил какой-то друг вашего мужа.

— Как же, как же… Капитан-артиллерист Илларион Антонович Гудзенко. Он был ранен в районе Буды, подлечился и пришел ко мне. Дней пять жил. Хотел организовать здесь партизанский отряд, да каратели нагрянули, и он пока ушел в Хинельский лес, отсюда километров тридцать-сорок.

— Ну, а больше к вам никто не заходил? — спрашиваю я. — К примеру, такой же, как Гудзенко? Или вроде него? Скажем, подпольщик?

Ева вскидывает глаза. В них явное смущение. Она внимательно смотрит на меня, словно решает, смеет ли поведать нам то сокровенное, о чем никому не должна говорить. И, наконец, решается.

Ева, рассказывает, что дня три назад приходил к ней какой-то человек, ночевал у нее, настойчиво, расспрашивал о Гудзенко и ушел в Новгород-Северский. Сказал, будто работает там по важному заданию из Москвы. Обещал еще зайти и научил ее выкладывать на дорожке особый знак из холста: не хотел, чтобы его кто-нибудь видел у нее.