Н Жарков - Незримый фронт

Командовал в то время полком Герой Советского Союза полковник Жагала. Он был обаятельным, но строгим человеком, любил образцовый порядок, особенно в штабе. Штаб воинской части — это ее сердце. Проникни в сердце вредоносная бацилла — пропала часть как боевая единица. Окопается в штабе немецкий лазутчик — пойдет один провал за другим и не только в одной этой части.

…Я давно присматривался к старшему сержанту Дмитриеву, занимавшему в штабе полка должность старшего делопроизводителя, и еще к сержанту Хрипунову.

Дмитриев был замкнут, ни с кем не откровенничал, почти не бывал веселым. Даже в дни наших больших удач на фронте хмурился. Но у него был отличный, удивительно красивый и четкий почерк, а это для штабного работника не малое достоинство.

«В чем же дело, — думал я, — почему так живет человек? Кругом все бурлит, все радуются. Гоним же проклятых фашистов, гоним! А он…»

Сержант Хрипунов был полной противоположностью Дмитриеву: весельчак, рубаха-парень, хоть и невелик ростом, но хорошо сложен, ловок в движениях и даже, казалось, красив.

Я решил обратиться за помощью к Хрипунову, чтобы вместе с ним разгадать характер Дмитриева. Хрипунов стал приглядываться к Дмитриеву и заметил, что при наступлении немцев тот заметно оживлялся, настроение улучшалось, а при успешных боях наших войск он становился хмурым.

После боев под Калисантупкой настроение в полку было приподнятое. Каждый старался использовать короткую передышку: написать письмо родным и близким, привести в порядок обмундирование и боевое оружие, отдохнуть.

Хрипунов устроил в селе баню и пригласил попариться в ней старшего сержанта Дмитриева. Тот охотно согласился.

После бани оба пошли в санчасть полка к медицинский сестре «Блестящей». Кем-то данное это прозвище крепко прикипело к Марусе, и теперь ее иначе никто в полку и не называл.

— Пришли, Маруся, «наведаться», — сказал Хрипунов. — Только что помылись в баньке и к тебе… подлечиться.

Маруся хорошо поняла своих «пациентов».

— Сколько можете выпить? — полушутя спросила она.

— При хорошей закуске, за чужой счет да на вольном воздухе лично я могу пить до бесконечности, — неожиданно и многословно пошутил Дмитриев.

Маруся внимательно посмотрела на него, но спирта не пожалела.

От выпитого «дружки» быстро захмелели. И Дмитриев вдруг разговорился, стал рассказывать о своей жизни до войны. Говорил много, туманно, ударялся в философию. О войне же сказал так: «На войне одни наживаются, другие из-за нее прощаются с жизнью. Одни завоевывают славу, другие — позор. Война, брат, такая штука, которая не прощает малейшего твоего просчета. Вот я, например, раньше твердо надеялся на победу немцев. В 1941 году сдался в плен, затем опять перебрался к своим, но, видать, просчитался…»

Хрипунов не удержался, начал задавать вопросы: где и с кем сдавался в плен, как назад вернулся. Дмитриев осекся: понял, что сболтнул лишнее и, притворившись совсем пьяным, стал молоть что-то вовсе несуразное.

Вместе с начальником особого отдела дивизии подполковником Компанейцем мы обсудили поведение Дмитриева и приняли предупредительные меры. Дмитриев, по имевшимся в штабе полка документам, числился уроженцем одного из сел Брянской области, откуда и был призван в Советскую Армию. Поискали односельчан Дмитриева. К счастью, во всей дивизии одного обнаружили. Веремейчик, подружившись с Хрипуновым, вскоре познакомился и с Дмитриевым. И выяснил, что Дмитриев не знает ни одного человека из села, уроженцем которого числился.

Мы запросили территориальные органы НКГБ и особые отделы. Все ответы были отрицательными. Никто из старожилов села, где будто родился и вырос Дмитриев, не опознал его по фотокарточке.

Зато из Главного управления контрразведки «Смерш» нам немедленно сообщили, что Дмитриев является агентом немецкой разведки и его настоящая фамилия — Кондратенко. Находясь в плену, Кондратенко-Дмитриев был завербован немцами, окончил разведывательную школу. Потом немцы специально слегка подстрелили его и раненого забросили в наш тыл. Пролежав недолго в госпитале, Кондратенко-Дмитриев направился в действующую армию.

Проверка шла своим чередом, а той порой мы не спускали глаз с Дмитриева, надеясь установить его связных. Но дни шли, а связные не обнаруживали себя. Дальше оставлять его в полку не имело смысла. Мы арестовали вражеского лазутчика и отправили его в штаб фронта, а оттуда уж он был переправлен в Москву.

Штаб действующего подразделения всегда привлекает внимание противника. Поэтому ничего удивительного нет в том, что гитлеровцы не оставляли попыток засылать к нам своих агентов на протяжении всей войны. Потому и были постоянно начеку мы, работники особых отделов. Ротозей на войне всегда проигрывает, это ясно.

…Ну так вот, вспомнился мне еще один случай, связанный со штабом полка. Было это уже осенью 1944 года. Пытаясь задержать наступление советских войск в районе Перемышля, гитлеровцы предприняли несколько сильных контратак. Шли жестокие бои за каждую деревню, за крохотный поселок. Иногда немцам удавалось оттеснить наши передовые части.

Полк, которым теперь уже командовал гвардии подполковник Маградзе, после упорных боев, оставив одну деревню вблизи Перемышля, отступил по приказу на двадцать пять километров и развернул боевые порядки на окраине хутора, находившегося в сосновом бору.

Рано утром на второй день после отступления в одном из домов я встретил двух молодых женщин, одетых по-городскому. Я поинтересовался, кто они и откуда. Одна из них, очень красивая блондинка лет двадцати двух — двадцати трех, назвалась Любой, а вторая — тоже очень молодая женщина с грудным ребенком — Верой.

Они жители города Житомира, уходят в тыл вместе с отступающими нашими частями — так они ответили на мой вопрос.

Люба рассказала, что в пути ее ранило в ноги, и попросила меня посодействовать ей в получении медицинской помощи. Я поручил своему ординарцу старшине Бондаренко Александру Петровичу проводить Любу в санчасть полка. Позже Бондаренко мне доложил, что Люба действительно ранена в ноги.

На второй день к вечеру наш полк получил приказ отступить на новые позиции. На лицах бойцов и офицеров тревога и усталость. Все знали, конечно, что это лишь временное, тактическое отступление, а все-таки оставлять хутора и села, завоеванные большим трудом и кровью, было обидно. А тут еще гнусная погода: весь день шел дождь с холодным пронзительным ветром. Настроение у всех было невеселое.

На четвертый или пятый день, точно уже не помню, кто-то из политработников штаба полка сообщил мне, что Люба распространяет среди солдат и офицеров слухи, будто наши войска отступят до Днепра, сдадут немцам Киев, и вообще нет, мол, такой силы, какая могла бы победить войска Гитлера. Выяснилось к тому же, что эта девица пристроилась к начальнику штаба полка майору Рыбалке, а тот, как установлено проверкой, оказался простофилей: допускал Любу знакомиться с оперативной картой. На карте же нанесены все воинские части армии, включая подразделения нашего полка. Пало подозрение и на Веру, которая тоже пыталась заводить знакомства с командирами.