Залман Танхимович - Опасное задание. Конец атамана [Повести]

Латыш открыл глаза и попытался приподняться на локтях.

— Лежи, Яна, — наклонился над ним Избасар, — теперь хорошо будет. Настоящий дарегер или по-вашему лёктор наш Кожеке, как быстро пулю из тебя вытащил! Вот пуля. Потом отдам, привяжешь на шею, говорят, хорошо помогает.

— Где мы?

— От моторки убегаем.

— Вы что решили меня погубить? — заметался Мазо. — Мне не коновал, а настоящий доктор нужен. Господи, господи, хотя бы фершала. Гоните к берегу, скорее, — истерично требовал он и пытался вскочить. Потом обмяк, успокоился и затих.

— Это жар в нем горит, — объявил Кожгали и потрогал Мазо лоб. — Ой-бой, горячий какой!

— А может, повернем, Избаке, на берег? — взглянул вопросительно на Джанименова Ахтан. — Ловцов найдем, попросим, пусть полечат Яна. Они травами хорошо лечат. Не повернем — пропадет он.

Избасар отрицательно покачал головой.

Уходя от погони, он сразу за бухтой взял курс на Астрахань, чтобы на моторке посчитали, будто они уходят к красным, а не от них. Менять этот курс пока рано.

— Кожеке не хуже, чем любой дарегер. А Кожеке сказал, живой будет Яна, — твердо объявил Избасар Ахтану и продолжал вести реюшку в одном направлении.

А ветер крепчает. При таком ветре, если бы переложить круто руль и взять левее, можно вполне за двое суток дойти до Ракуши… «Интересно, — думает Избасар, — все там еще живет Ибрай Шамсутдинов или уехал куда-нибудь? Наверное, там. Этот жирный кабан не бросит нажитое кривдой добро, не уедет. До сих пор, поди, скупает у ловцов рыбу за бесценок. Эх, хорошо бы заявиться к Ибраю», — вздыхает Избасар, не замечая, что вот-вот выпустит из рук румпель. Усталость давит на плечи многопудовым грузом.

Третьи сутки пошли, как он не сомкнул глаз. «А у Ибрая от такой встречи, — текут дальше мысли, — язык бы вывалился набок, как у собаки в жаркий день». И все обиды, все горе, доставшееся от Ибрая, прихлынули к сердцу, сжали в комок до боли. Избасар вздохнул всей грудью, но отогнать боль не сумел. Его заинтересовало вдруг: а знает ли про Ибрая Шамсутдинова что-нибудь Киров. Может и не знать. Каспий-то вон какой большой, Ибрай же в самом почти конце Каспия живет, если идти от Астрахани. Если бы Киров знал все про Ибрая, что знает он, Избасар Джанименов, то обязательно велел бы отомстить этому жирному барану за все, за отца, которого он замучил долгами, и тот ушел в шторм на худой лодке. За мать, которую из дома выгнал, за ловца Каратая, у которого забрал дочь и оставил его, Избасара, с болью в сердце на всю жизнь. За то, что на советскую власть руку поднял: собрал богатых казахов и носится с ними по степи, по всему Мангышлаку, говорят, стреляет большевиков. За одно это надо привязать Ибрая к хвосту лошади и гнать, пока башка не отлетит…

— Привязывать? — спрашивает Избасар. Он стоит на крыльце дома Ибрая, а вокруг шумят ловцы… — Привязывай, Избаке. — Ладно, привяжу! Но пока слушайте! — И он говорит им о советской власти. Шум сразу стихает, слышно, как пыхтит рядом тучный, похожий на бурдюк Ибрай и не может отвести взгляда от лошади, к которой Ахтан и Кожгали привязывают аркан. По лицу Ибрая катится пот.

А он, Избасар, сжимает в руке, как это делает Киров, фуражку и говорит громко, на все Ракуши:

— Теперь вы хозяева лодок и сетей… Чего еще хозяева эти ловцы? — Сердце знает, чего они хозяева, а слов нет, чтобы рассказать. Всё потому, что никогда ловец Джанименов не говорил много слов… Вот если бы здесь перед ловцами стоял Киров… «Кто своими руками сеет хлеб, пасет скот, ловит рыбу»… — Избасару кажется, что именно так говорил бы Киров, и его слова радостными комьями падали бы в людскую гущу…

Ему кажется, будто Киров вышел на крыльцо, стал рядом.

И все же Джанименов отдает еще себе отчет, что никакого Кирова на реюшке быть не может, что пока не поздно, надо очнуться, надо сбросить неимоверную тяжесть с плеч, стряхнуть с себя эту густую, как рапа, дремоту. Надо, причем немедленно. Вот только сделать это трудно, это превыше человеческих сил. Да и как можно что-нибудь делать, если руки совершенно не чувствуют кормовое весло, они просто лежат на нем, чужие руки, которым ничего нельзя приказать. Даже непонятно, где кончаются они, а где начинается весло. И голова тоже чужая, до краев налитая свинцом. Только вся ее тяжесть переместилась почему-то к затылку и еще в оба века. Их не поднять теперь, если тянуть, как сети, из воды, упираясь ногами в борт лодки.

Оттого, что сознание еще совсем не угасло, Избасару становится страшно от такой беспомощности.

Он каким-то крошечным уголком мозга понимает еще: не ловцы это шумят у дома Ибрая, а ревет Каспий. И это он бросает реюшку с одного гребня на другой. Реюшку же надо обязательно держать поперек валов. От этого зависит все. Но ни Ахтан, ни Кожгали не умеют вести лодку по таким волнам, а Ян лежит под брезентом. Он тоже не может.

И еще знает Избасар: следующая, похожая на гору волна, если не встретить ее как положено, перевернет реюшку.

Возможно, никогда в жизни не приходилось Избасару Джанименову делать ничего труднее, чем то, что он сделал в этот раз. Он открыл глаза и с усилием поставил реюшку поперек крутого, как хребет, вала.

— Ты, однако, заснул, Избаке? — Кожгали глядит на Избасара и видит, как он устал. Еще бы: в начале трое суток пекло и ни глотка воды, затем вчерашняя бессонная ночь, а теперь шторм.

Дать бы надо поспать Избасару хоть немного, пусть отдохнули бы у него руки. Вон какие на них вздулись толстые жилы. Но очень уж сильно бросает реюшку, даже сердце заходится. И волны как будто свернули с дороги. Может, не туда бежит лодка. Как узнать? В степи — там все видно, а если кругом одна вода?

— Избаке, нельзя спать, — трясет Кожгали за плечо Избасара… — Дорогу, думаю, спутали.

Но Избасар отстраняется от Кожгали. Он хочет урвать от сна хотя бы еще секунду. Самую сладкую из всех, потому что в юрту к нему входит как раз Дамеш. А он так давно не видел ее. Уже несколько лет не видел, и все эти годы сердце его тосковало по девушке все сильнее и сильнее… Еще красивее стала Дамеш, еще стройнее. Только глаза и улыбка прежние. И голос тоже прежний. Он как колокольчик на шее резвого сосунка. Вот Дамеш приостанавливается на миг у двери и стоит как бы пронизанная солнцем. Затем она откидывает за спину косы:

— Ты устал, Избаке. Выпей кумыса, дорогой. Я сама его приготовила, — и протягивает большую чашку.

Никогда не пил в жизни такого пахучего и острого напитка Избасар.

— Спасибо, Дамеш… Только не уходи так скоро. Ты же слаще…

— Нельзя спать, Избаке, — давит на плечо Кожгали. — Пропадем, если спать будешь.

Избасар последним усилием воли вскидывает голову и трет ладонью лицо.

— Не выдержишь, Избаке, опять уснешь, а больше кто лодку вести будет? — вздыхает Кожгали.