Константин Стогний - Утерянное Евангелие. Книга 3

— А где все? — спросила Сигрид. — Что случилось?

Лавров взял ее под руку, чтобы она замолчала и не загораживала вид для снимающей «вслепую» GoPro на груди у Маломужа.

— У меня такое чувство, что они все где-то рядом, — шепнула ему Колобова.

— Вы правы, они рядом, — ответил ей Виктор, пристально всматриваясь в пространства между хижинами и окрестные заросли.

Между двумя лачугами они увидели белого козленка. На крышу другой хибары была наброшена капроновая рыбацкая сеть. Нима стоял посередине селения, как каланча, и показывал в разные стороны белый мешок с солью, подняв его над головой.

— А я думала, что для этого используют бусы, — поделилась своим наблюдением шведка.

— Соль для них во сто крат дороже, — пояснил журналист. — Не исключено, что через каких-нибудь двадцать лет мы будем воевать за соль… Они неглупый народ. Совсем неглупый.

Автоматчики тоже поворачивались в разные стороны посередине деревни, держа на поднятых руках жердь с антилопой.

— Что дальше? — спросил уже сам Лавров у Техути.

— Дальше я заключу с ними сделку, чтобы воспользоваться их плотами, — ответил эфиоп. — Впереди река Золомбард, нам придется переправиться через нее.

— Как вы собираетесь заключить сделку с людьми, которых вы не видите? — удивилась Сигрид.

— Я их вижу, — спокойно ответил Техути.

Маломуж следил за направлением взгляда эфиопа и старался повернуться туда грудью с GoPro. И вот из одной хижины появился абсолютно лысый и тощий старик в грязном клетчатом одеяле, надетом на манер древнегреческого гиматия — с одним обнаженным и другим закрытым плечом. Из следующей хибары вышла старуха с костяным крашением в носу, а вместе с ней — юноша с пышной прической, как у солиста группы Boney М середины семидесятых годов прошлого столетия. На его носу и на щеках были нарисованы белые усы. Еще один лысый старик стоял с нарисованными белыми очками. Куда бы ни повернул свою нагрудную камеру оператор — везде словно из-под земли появлялись новые и новые люди, жители деревни. Они окружили пришельцев плотным многослойным кольцом. Все это происходило в полной тишине, если не учитывать уже всем привычные крики попугаев и обезьян.

Некоторые из местных были вооружены копьями с листовидными наконечниками. Они держали их остриями вверх, можно сказать, миролюбиво. Наконец из одной избушки-развалюшки, ничем на вид не отличающейся от других, появился мужчина, на плечах которого было сразу несколько платков из тонкого козьего пуха, а на бедрах — нежно-бирюзовая скатерть явно фабричного производства. Но самым примечательным и выделяющим его из всех был головной убор из скрепленных друг с другом бивней кабанов-бородавочников. Этот невиданный шлем спускался и на лицо важного человека, так что он смотрел на мир сквозь эти кости, как если бы его голова провалилась в грудную клетку и он выглядывал оттуда между ребер.

Нима подошел к нему, с трудом удерживая на вытянутых руках мешок с солью. Техути взял у товарища мешок и прокурлыкал что-то на местном наречии.

— Иню́! — чуть поклонился вождь «Кабаньи клыки» и оглянулся на своих «дружинников», выстроившихся за ним.

— Иню! — слаженным хором повторили за ним воины.

Техути прокурлыкал еще что-то. Вождь прокурлыкал в ответ и спросил у своей дружины: «Иню́?»

— Иню, — подтвердили «дружинники».

Техути протянул ему руку для рукопожатия, и мужчины пожали друг другу запястья. Потом кисти рук. Затем снова запястья. Кто-то из воинов подсуетился и принес вождю и Техути низкие и узкие табуретки. Как стульчики в яслях, только без спинок. Мужчины на них сели. Воины тоже сели, словно по неслышной команде. За ними так же синхронно опустились все остальные жители деревни прямо на землю. Вождь и Техути принялись что-то яростно обсуждать, потрясая пальцами, сложенными в щепоть, на манер итальянцев, выбирающих приправу для супа.

— Нима, сколько времени это займет? — спросил Маломуж, беспокоясь за заряд батареи GoPro.

— Недолго, — ответил эфиоп. — Два часа, шесть часов, точно сказать не могу.

Он сел на землю, автоматчики последовали его примеру и белые тоже. Маломуж очень не хотел опускаться, ведь тогда его потайной камере совсем ничего не будет видно, но Хорунжий дернул его за брючину и усадил рядом с собой.

«Кабаньи клыки» и Техути никак не могли договориться. Последний даже разок поднял с земли мешок с солью, лежавший между ними, и сделал вид, что уходит.

— Э́му мая́! — выкрикнул ему вождь.

— Эму мая! — повторили его дружинники и начали синхронно стучать древками копий о землю, негромко скандируя: «Эму мая, эму мая!»

Женщины притащили здоровенный закопченный котелок и между «эму мая» принялись вставлять фразу «даро́гу ня-ня» и пританцовывать.

— Тебе не кажется, Игорь, — спросила у режиссера Сигрид, — что нас собираются сварить в этом котле?

В это время юноши с хвостатыми палками начали прыгать, как со связанными ногами, и напевать заданный рефрен «эму мая, дарогу ня-ня». «Кабаньи клыки» и Техути стали еще активнее выбирать «приправу для супа».

— Что-то не похоже, что они продвигаются в своих переговорах, — поделилась опасением Сигрид, обращаясь к Лаврову.

Но тот даже не оглянулся на нее. Он внимательно вслушивался в курлыканье переговорщиков.

— Нима, — обратилась тогда шведка к водителю. — О чем они говорят?

— На двух плотах плыть по реке, — ответил эфиоп, тщательно подбирая слова для перевода.

— И это все? — уточнила Колобова.

— Да. Или на одном плоту два раза, или на двух плотах один раз.

Сигрид посмотрела на Хорунжего — мол, ты хоть что-нибудь понял? Тот лишь пожал плечами.

«“Эму мая”, надо полагать, «мы согласны», — разгадал Лавров шараду. — Они согласились сделать это для нас. Теперь вопрос в том, как они это сделают. Переправляться по одной машине — значит подвергнуть себя опасности нападения. На тот берег, как на тот свет…»

Его мысли вернулись к тому, о чем он думал по дороге в эту деревню: «Надо отдать Богу свой «пуд соли», что выстрадал за свою жизнь. Наша современная цивилизация является какой-то очень странной, выморочной. У нас считают, что здоровье — это высший дар, которым природа наградила человека. Но это же совершенно не так! Если здоровье — это самый высший дар, то самый одаренный, получается, это Арнольд Шварценеггер. А больного Достоевского мы должны считать бездарным? А слепого Гомера? А глухого Бетховена? А апостола Павла, чье сетование на плохое здоровье, на «жало во плоти», вошло даже в Новый Завет?..»

Наконец вождь и Техути разошлись, достигнув согласия.

— Они переправят нас двумя плотами за раз, но только завтра утром, — сообщил эфиоп. — Нынче мы будем пировать, а переночуем у них в гостевом доме.