Жюль Верн - Маяк на далеком острове; Болид; Малые и неоконченные произведения; Драматические произведения

Мы сидим вдвоем в салоне Промышленного общества. На столе перед мистером Верном лежит стопка рукописных листов. «Шестая правка», — говорит он. По другую руку от писателя я замечаю обширную рукопись и стараюсь заглянуть в нее. «Но это же, — доброжелательно улыбается романист, — всего лишь отчет муниципальному совету Амьена, членом которого я являюсь. Городские дела очень интересуют меня».

Я попросил мистера Верна рассказать о его жизни и творчестве, и он ответил, что хочет поделиться тем, о чем до сих пор никому не говорил. Прежде всего я поинтересовался его юностью и семьей, на что он ответил:

— Родился я в Нанте 8 февраля 1828 года, так что мне вот-вот исполнится шестьдесят шесть, и мне пристало скорее делиться впечатлениями о старости, а не вспоминать детство. Рос я в счастливой семье. Отец мой, человек восхитительный, был парижанином не по рождению, а скорее по воспитанию, потому что родился-то он в Бри [818], но учился в Париже, там же окончил университет, получив диплом адвоката. Мать моя родом из Нижней Бретани, из Морлех [819], так что во мне смешались бретонская и парижская кровь.

Эти подробности интересны с психологической точки зрения; они помогают понять характер Жюля Верна, соединяющий в себе веселость, savoir-vivre [820]и жизнерадостность завсегдатая парижских Больших бульваров. Кларети [821]так отзывался о Верне: «Он бульварщик до самых кончиков ногтей», с бретонской любовью к одиночеству, чувством религиозности и обожанием моря.

— Юность у меня была счастливой. Отец имел адвокатскую практику в Нанте и нажил приличное состояние. Он был очень культурным человеком и отличался хорошим литературным вкусом. В то время, когда во Франции еще пользовались популярностью песни, то есть в 1830—1840 годы, отец писал их. Честолюбием, однако, природа его обделила, и он избегал всякой публичности, хотя мог бы выделиться на фоне других и добиться литературной известности. В семейном кругу мы охотно исполняли его сочинения, но в печати из них появились лишь немногие. Хочу заметить, что никто в нашем роду не был честолюбив; мы хотели только радоваться жизни и мирно трудиться. Отец мой умер в 1871 году, в возрасте семидесяти трех лет [822]. Видите, он мог сказать: «Я на два года старше века» — в отличие от известного замечания Виктора Гюго [823]. Мать моя умерла в 1885 году [824], оставив тридцать два внука и внучки; если же считать внучатых племянников, то потомство возрастет до девяноста семи человек. Все мы в то время были живы; я хочу сказать, что смерть миновала всех пятерых ее детей. У нее родились два мальчика и три девочки, и все они здравствуют и сегодня. Как мужчины, так и женщины отличаются крепкой бретонской закваской. Мой брат Поль был и остается самым лучшим моим другом. Мы дружим, сколько я себя помню. А какие экскурсии совершали мы вдвоем на дырявых лодчонках по Луаре! Когда мне исполнилось пятнадцать, на Луаре не осталось ни одного не исследованного нами уголка, ни одной бухточки — до самого моря. Суденышки эти были просто ужасными, и мы, разумеется, рисковали! Иногда капитаном становился я, иногда Поль, но из нас двоих он все же был лучшим моряком. Знаете, позже он поступил на флот и мог стать выдающимся офицером, если бы не был Верном — то есть если бы у него было хоть немного честолюбия.

Писать я начал в возрасте двенадцати лет, причем слагал одни стихи. Это были ужасные опусы. Впрочем, одно поздравление, сочиненное ко дню рождения отца (такие поздравления мы во Франции называем «compliment» [825], было признано вполне хорошим; меня за него так хвалили, что я очень возгордился. Помню, что в те годы я долгие часы проводил за писанием стихов, их исправлением и переписыванием и никогда не был по-настоящему доволен результатом.

Полагаю, что по любви к приключениям и воде можно было бы предсказать мои дальнейшие наклонности. Безусловно, у меня на всю жизнь сохранилась та же манера работы, что и в юности. Не помню, чтобы я когда-либо отдал в печать небрежно написанную вещь.

Нет, не могу сказать, что очень интересовался наукой. Я имею в виду, что никогда не изучал ее и не проводил практических экспериментов. Но я с детства привык с упоением следить за работой машин. У отца был загородный дом в Шантене, близ устья Луары, а совсем рядом, в Эндре, находилась государственная механическая фабрика. Приезжая в Шантене, я не упускал случая посетить фабрику и мог часами глядеть на работающие машины. Это пристрастие осталось у меня на всю жизнь. Я и сейчас любуюсь работой паровой машины какого-нибудь превосходного локомотива с тем же удовольствием, с каким созерцал бы полотна Рафаэля [826]или Корреджо [827]. Интерес к технике всегда был важной чертой моей личности, такой же значительной, как тяга к литературному творчеству, о чем я еще скажу, и преклонение перед изящными искусствами, увлекавшее меня в любой музей или картинную галерею; да, могу подтвердить: в каждую значительную картинную галерею в Европе. Фабрика в Эндре, экскурсии по Луаре и сочинение стихов — вот три моих любимых занятия в юности.

Я посещал лицей в Нанте вплоть до окончания класса риторики, а потом меня послали в Париж изучать юриспруденцию. Любимым моим предметом всегда была география, но к моменту отъезда в Париж я был полностью поглощен литературными замыслами. На меня оказал большое влияние Виктор Гюго; разумеется, я с восторгом читал и перечитывал его сочинения. Я мог продекламировать наизусть целые страницы из «Собора Парижской Богоматери», но больше всего мне нравились его драматические произведения. Именно под их влиянием я к семнадцати годам написал несколько трагедий и комедий, не говоря уж о романах. Например, я сочинил пятиактную трагедию в стихах «Александр VI», рассказывавшую о судьбе Папы из рода Борджа [828]. Еще одну пятиактную трагедию я озаглавил «Пороховой заговор»; героем ее был Гай Фокс [829]. Следующая трагедия в стихах называлась «Драма при Людовике XV», была и комедия, тоже в стихах и тоже пятиактная, я назвал ее «Дневные счастливчики». Все эти произведения я отделывал с величайшей тщательностью, постоянно заботясь о стиле. В этом отношении я всегда стремлюсь к совершенству, однако никто этого никогда не ценил.

Я приехал в Париж, когда гризетки [830]и все с ними связанное исчезали из Латинского квартала [831]. Не могу сказать, что часто посещал своих новых однокашников, потому что мы, бретонцы, как вы знаете, привыкли к клановости, и почти все мои друзья были известны мне еще по нантскому лицею; они поступили в Парижский университет вместе со мной. По большей части они были музыкантами, да в тот период я и сам был музыкантом. Я владел гармонией и считал, что, если выберу музыкальную карьеру, добьюсь успеха с гораздо меньшим трудом, чем многие другие. Виктор Массе [832]дружил со мной в те годы, а также Делиб [833], с которым я очень сблизился. Мы перешли на «ты». С ними двумя я познакомился в Париже. Среди моих бретонских друзей был и музыкант Аристид Иньяр [834]; хотя он и получил Римскую премию второй степени [835], но в перворазрядные мастера так и не выбился. Мы работали вместе. Я писал стихи. Он — музыку. Мы сочинили одну-две оперетты (их ставили на сцене) и несколько песен.