Мариан Реняк - Митра

— За такую информацию русские заплатили бы по сто фунтов за каждое слово. Я и не знал, что ты такой политик…

— Я только хотела показать, чего стоит мой товар. Ага! Чуть не забыла спросить. У тебя еще работает слуга моего отца?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— Он ведь тоже работал на вас! Не звони мне. Если будет нужно, я сама тебя найду…

В резиденции Витгенштейнов как в фокусе сосредоточилась закулисная борьба разведок. Все живущие в доме были в какой-то степени замешаны в эту игру. Даже Наргис не осталась в стороне от происходящих событий. Увлеченная примером Ореша и своего отца, она работала в подпольной организации «Митра». А теперь помогала освобождению Генриха.

В тот вечер она долго ждала, пока Кристина, как обычно в темноте, посетит укрытие сына. Когда они с Августом вернулись в дом, Наргис под покровом ночи направилась в подвал. Она была поражена, застав Генриха сидящим за накрытым белой скатертью столом. Он сбрил бороду, и только теперь стало видно, как сильно похудело и побледнело его лицо. На столе стояла бутылка вина, плоская ваза с фруктами.

— Добрый вечер! — сказала Наргис, стоя на пороге.

— Здравствуй! Заходи, заходи! Я устроил маленький праздник. Присядь, прошу тебя! — вскочил он при виде девушки.

— Сейчас вы очень хорошо выглядите.

— Правда, лучше, чем с бородой? Присядь. Выпьем?

Генрих открыл бутылку вина и неожиданно закашлялся.

— Ничего, ничего, это пройдет, — сказал он и наполнил бокалы.

— Я пришла сказать, что скоро заберу вас отсюда.

— У тебя какие-то новости от Ширин? — На его бледном лице появился румянец.

— Нет, но будут…

— А не лучше ли мне остаться здесь до самого отъезда в пустыню?

— Вы больны.

— Да, но здесь безопасней. Мать говорила, что меня, кажется, ищут. То есть не меня, а Альберта Шульца. В гамбургском порту я купил паспорт на это имя. Они знают, что человек с такой фамилией прибыл в Иран.

— Господин Генрих, я знаю, что госпожа Ширин хочет видеть вас живым.

— А где ты меня спрячешь?

— Будьте спокойны. Я уже все обдумала.

— Я просто не могу поверить. По этому случаю следует выпить бокал вина, — сказал Генрих.

— Нет, нет, я еще никогда не пила.

— Но теперь выпей, именно теперь…

Наргис поднесла бокал к губам и поперхнулась после первого же глотка.

— А ты принесла мне рожь с запахом солнца, о которой я тебя просил? — сказал Генрих, осушив бокал.

— Я принесла кое-что, что для меня и для многих наших людей является настоящим солнцем. Вы знаете, что такое Митра?

Генрих показал ей на нарисованное на картоне солнце. Оно было увито пшеничными колосьями. В центре было изображено лицо, удивительно напоминающее лицо Ширин; большие миндалевидные глаза казались живыми.

— На свете существует Добро и Зло, — говорил, не отрывая взгляда от изображения солнца, Генрих. — Они борются между собой. Существует и бог Митра, позволяющий подняться над Добром и Злом, соединить их в Любви. Митра находится посреди Света и Тьмы, владеет рассветом и сумерками; Митра, рассеивающий мрак, является огнем, Митра направляет солнце на небесном пути, под охраной Митры солнце неустанно отсчитывает ритм дней и лет…

— Откуда вы это знаете? — спросила заслушавшаяся Наргис.

— Знаю.

— А вы знаете, что у нас действует подпольная организация, которая называет себя «Митра»? Вот посмотрите! — Наргис протянула Генриху листовку.

«Иранцы! Гитлер — это другое лицо черной диктатуры шаха. Он хочет толкнуть наш народ на войну с Советским Союзом под предлогом создания Великого Ирана и во имя Аллаха начать борьбу с безбожниками коммунистами. Настоящей целью Гитлера является захват кавказской нефти ценой уничтожения нашей страны и пролитой персидской крови…»

Генрих внезапно перестал читать и взглянул на Наргис. Гордо выпрямившись, она смотрела ему прямо в глаза.

— Да, это почти ваши слова, — сказала она.

— Ты коммунистка?

— Откуда я знаю? Я, собственно, даже и не знаю, что такое на самом деле коммунизм. Правительство постоянно повторяет нам, что коммунисты — это безбожники, у которых общие жены, общие дети, и все они голодают. А другие говорят, что там равноправие и справедливость. Но ведь дело идет о судьбе нашей страны. Когда вы мне рассказали о том, что происходило на войне и чего хочет Гитлер, я поняла, чего хотят добиться фашисты здесь, в Иране. Я узнала их также в этом дворце. Миллионы европейцев ступают по коврам, изготовленным на фабрике барона Витгенштейна руками персидских девушек, которые через несколько лет такой работы превращаются в больных, почти слепых старушек. Если бы вы только знали, сколько им пришлось поработать над ковром с вашим изображением! И они верили, что это лицо Великого Немца, который станет примером героизма для молодежи. Вот видите, как выглядит этот мир лжи и притворства? И люди, которые его создают, дрожат от страха, чтобы он не разлетелся, как мыльный пузырь… — Наргис взглянула на Генриха и добавила: — Простите меня за то, что я сказала, но иногда мне бывает жаль вашей семьи. Ваша мать теперь так редко бывает трезвой. Этот призрачный мир является единственно реальным для них, и в этом, пожалуй, их трагедия. Если бы вы только слышали, что они говорят о ваших картинах! Сами себя обманывают. Иногда я со страхом думаю, как здесь они начнут воплощать в жизнь свои понятия. Ведь почти вся Европа мучается в путах фашизма.

— Черт побери! А я рисую картиночки. Кому это служит? Твои товарищи обо мне знают?

— Не беспокойтесь. Вам ничего не грозит. Вы не такой, как они. Сейчас самое главное — увести вас отсюда живым. Но теперь мне уже пора идти. Когда я приду в следующий раз, будьте готовы… Я возьму эту листовку: не хватает еще, чтобы ваша мать ее увидела, — сказала Наргис.

Но уже на следующий день в руки Бахмана попала точно такая же листовка, как та, которую прочитал Генрих.

— Скажите, кто мог распространить это среди рабочих вашей фабрики? — Ганс подал Августу листовку. — Они выступают против самого главного — против войны с Советами.

— Вы не догадываетесь, кто это распространяет?

— Если бы я знал, я не спрашивал бы вас. Но я уверен, что это не работа местных коммунистов.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что среди наших людей затаились какие-то оборотни, которые помогают, а может быть, даже инспирируют деятельность местных организаций.

— Наши? Но кто?

— Почему бы, например, не доктор Иоахим? Он отъявленный пацифист. А госпожа Маргит? Вы помните, как она критиковала захват Гданьска? Ее мать была полька. Она аристократка, но прежде всего полька.

— Вы, наверное, шутите? Они — оборотни?

— Я не сказал, что они ими являются, но могут быть. Вы помните, мы говорили как-то о некоем Альберте Шульце?