Аркадий Кончевский - Мир приключений, 1928 № 11-12

— Кто ты? — спрашиваю я с усилием.

Голос отвечает, подобный шелесту листьев — Это я…я…я… Я пришла за тобой.

— За мной? А кто ты?

— Приходи ночью на угол леса, где старый дуб. Я там буду.

Я хочу вглядеться в черты таинственной женщины — и вдруг невольно вздрагиваю: на меня пахнуло холодом. И вот я уже не лежу, а сижу в своей постели — и там, где, казалось, стоял призрак, свет луны белеется длинной чертой на полу.

Летом я поехал с Орловыми в деревню.

Ехали сначала по железной дороге, потом на почтовых, перекладных. К ночи приехали мы на место. Весь день я боролся со своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастье, и я только мог на время забывать его, но оно было там, на дне души, и владело мною.

Дом у Орлова был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным лакеем у подъезда. Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым глинистым берегом, на котором росли сосны с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы.

Я поселился во флигеле.

В одной трагедии Вольтера какой-то барин радуется тому, что дошел до крайней границы несчастья. Хотя в судьбе моей нет ничего трагического, но я, признаюсь, изведал нечто в этом роде. Я узнал ядовитые восторги холодного отчаяния.

Лето приходило к концу. И в результате выходило совсем не то, что я ожидал, поступая к Орлову; всякий день моей новой жизни оказывался пропащим и для меня, и для моего дела… Согни записок и бумаг, которые я находил в кабинете и читал, не имели даже отдаленного отношения к тому, что я искал… Ничего я не понимал и ясно сознавал только одно: надо поскорее укладывать свой чемодан и уходить.

Орлов еще вчера уехал к соседу. Под вечер мы бродили с ней у околицы. Серенькие тучи покрывали небо, холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев.

Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененное ни единым деревцом. От роду не видал я такого печального кладбища.

Разговор наш начался злословием: я стал перебирать наших знакомых, сначала выказывая смешные, а после — дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя и окончил искренней злостью. Сперва это се забавляло, а потом напугало.

— Вы опасный человек, — сказала она мне. — Я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычек… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня — я думаю, это вам но будет очень трудно.

— Разве я похож на убийцу?

— Вы хуже…

Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко-траурный вид:

— Да, такова была моя участь с самого детства! Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились…

В эту минуту я встретил ее глаза; в них бежали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала…

День между тем клонился к вечеру, солнце село; золотистые хребты туч, бледнее на дальнем горизонте, давали знать, что скоро наступят сумерки. Подошва горы, плоские песчаные берега, монастырь и отмели остались уже тенью; одна только река, отражавшая круглые облака, обагренные последними вспышками заката, вырезывалась в тени алой сверкающей полосой. Осенний ветер повеял холодом и зашипел в колеях дороги. Толпа чумазых ребятишек, игравших в бабки, стояла на улице подле колодца. Они, казалось, ни мало не замечали стужи и еще менее заботились о том, что барахтались словно утки в грязи по колени; между ними находилось несколько девочек с грудными младенцами на руках. Семи или восьмилетние нянюшки дули в кулаки, перескакивали с одной ножки на другую, когда уже чересчур забирал их холод, но все-таки не покидали веселого сборища; некоторые из них, свернувшись комочком под отцовским кожухом, молча и неподвижно глядели на играющих.

На возвратном пути я не возобновлял нашего начального разговора; но на пустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.

— Любили ли вы? — спросил я ее наконец.

Она посмотрела на меня пристально, покачала головой и опять впала в задумчивость; явно было, что ей хотелось что то сказать, но она не знала с чего начать; ее грудь волновалась…

Утром девочка дет 12 передала мне записку:

«…я не могу больше жить, если не скажу вам того, что родилось в моем сердце… Но как я вам скажу то, что я так хочу сказать? Бумага, говорят, не краснеет, уверяю вас, что Это неправда и что краснеет она так же точно, как и я теперь вся. Милый, я вас люблю… и люблю на нею жизнь…

Умоляю вас, милый, если у вас есть сострадание ко мне, когда вы войдете завтра, то не глядите мне слишком прямо в глаза…

Я сегодня непременно буду плакать…

Быть для кого-нибудь причиной страданий и радости, не имея на то никакого положительно права — не самая ли эго сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость. Если бы я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если бы меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие об удовольствия мучить другого. Идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы не захотелось приложить ее к действительности. Идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма, есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует…

Она пришла ко мне. Под вечер я сидел у окна за мольбертом и набрасывал этюд сада.

Легкий шорох платья и шагов послышался за мной; я вздрогнул и обернулся — го была она… Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался иве чудно нежен… Она, казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее бесцельно бродила по столу, и я заметил в ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание…

— Вам тяжело? — начал я, чтобы что-нибудь сказать. — Он вас мучает? Ревнует?… Как Отелло?

Она покачала головой:

— Ревность! «Отелло не ревнив, он доверчив», заметил Пушкин… У Отелло просто размозжена душа и помутилось все мировоззрение его, потому что погиб его идеал. Но Отелло не станет прятаться, шпионить, подглядывать: он доверчив. Напротив, его надо было наводить, наталкивать, разжигать с чрезвычайными усилиями, чтобы он только догадался об измене. Не таков истинный ревнивец. Невозможно даже представить себе всего позора и нравственного падения, с которыми способен ужиться ревнивец без всяких угрызений совести…