Сергей Семенов - Мир приключений, 1928 № 10

Елизаров уже давно проснулся. Он лежал с закрытыми глазами и слышал, как трещал огонь у его ног, как тихо, чтобы не разбудить его, говорили самоеды, как барабанил по берестовому чуму мелкий дождь.

Пора было вставать. Но он не вставал, продолжая размышлять об этом странном, полудиком народе Канинской тундры. Он давно уже присматривается к их психологии и быту… И все же многого не понимает до сих пор.

Почему самоед попрошайничает на каждом шагу? Его внимание привлекает каждая новая вещь, начиная с аллюминиевой посуды и кончая пуговицей на пиджаке. Он все хочет получить. И в то же время самоед безупречно честен. Он просит, но ничего сам не берет. Скорее он отдаст свое, чем позволит себе самую пустяшную кражу.

Или другой пример:

— Артемий!.. Сколько у тебя оленей?

— Не знам-быт!.. Мы не считам!

— Неужели не знаешь?.. Ну, а сколько верст от твоего чума до чума Василия?.. Хотя бы ваших, самоедских?

— Не знам!.. Мы не мерим!..

Канинский самоед никогда не даст ответов на подобные вопросы. И не потому, что, действительно, не знает. Нет! Он больше всего боится «налгать».

— Скажу неправду — обижаться будешь — отвечает он в таких случаях.

Скрытность и недоверие в самоедах всегда изумляли Елизарова Он не раз пытался им рассказывать о городах, о чудесах техники, о разных странах. Самоеды слушали с большим вниманием.

— Вот-те-на!.. Эко, паря! — удивленно восклицали они, делая вил, что всему этому верят. Но Елизаров чувствовал другое. Он играл роль только сказочника. И в то же время он не посмел бы сказать, что самоед наивен и неумен. Самоед только крайне индифферентен и безличен.

Канинские самоеды — все христиане. Однако Елизарову нередко приходилось видеть спрятанного за иконами идола.

— Марья! — раз обратился он к старой самоедке, желая приобрести болванчика для этнографического музея, — отдай мне его. Все равно ты ему не молишься!..

— Сто ты! Сто ты! — испуганно и гневно взвыла самоедка. — Зачем это говоришь?! Худой ты человек! — и, выхватив из-за божницы идола, старуха сунула его себе под малину и исчезла из чума.

— Каково спал? — вдруг раздался рядом голос самоеда Терентия. — Дородно ли было? — Вслед затем под полог просунулась кудластая голова и косые черные глаза приветливо сощурились на Елизарова.

— Ничего, Терентий, спалось неплохо, только вот ночью покусывали меня. Очень уж много у вас зверья.

— Как, не много! Есть! — весело осклабился самоед. — Кусают!.. А ты вставай!.. Бабка блинов напекла, чай пить будем! Потом оленей стану имать.

Елизаров вылез из под балагана, как самоеды называют полог.

У огня сидела старая самоедка Агафья. Ее желтые, сухие руки проворно подкладывали на костер сучковатую юру (мелкий кустарниковый ивняк) и торопливо допекали блины. Па низеньком, с двухвершковыми ножками, столике уже красовались писаные чашки и сахарница с грязноватыми кусками сахара. Рядом стояла глубокая миска жидкого горячего масла и целая кипа блинов. Вокруг стола были разостланы белые оленьи шкуры. На одной из них уже сидел Терентий, подогнув под себя ноги, и ласково глядел на блины. Когда последний блин был допечен, Агафья ловко опрокинула его со сковороды себе на ладонь и мягким шлепком присоседила к остальным. Потом вооружилась чайником, стала разливать. По старому обычаю она не имела права есть за одним столом с гостем. Она должна была только прислуживать.

Трапеза тянулась очень медленно, посамоедски. Терентий к своему рту торжественно подносил уже двенадцатую чашку. По волосатому лбу, по щекам скатывались капли пота. Но блины, легко проскальзывая маслеными трубочками через рот, только возбуждали жажду. После каждой чашки Терентий громко сморкался, вытирал со лба ладонью пот, и принимался за новую.

От чума Терентия до устья реки Шойны, куда должен был через два дня подойти пароход и отвезти Елизарова в Архангельск, оставалось более пятидесяти верст. В летнее время такой переход по тундре считается тяжелым. Из-за короткой летней шерсти олени легко натирают себе шею тяглом. Но пуще всего их в дороге донимают оводы и комары, особенно в теплый солнечный день.

Поэтому Терентий согласился везти Елизарова очень неохотно. И только когда с вечера стал накрапывать дождь, он повеселел. А дождь, по приметам, обещал быть затяжным. Для езды летом самоед всегда выбирает дождливую погоду. Оленям легче тянуть сани по мокрой траве, да и комаров с оводами в такое время нет.

Елизаров одел резиновый плащ и вышел из чума. Дождь все еще моросил. Под серым, низко нависшим небом лежала унылая равнина тундры. Однообразным, пепельно зеленым ковром она растилалась во все стороны. Только далеко на севере виднелись белые пятна озер, а за ними, едва заметной для глаза волнистой линией, начиналась горная тундра. Там лежал «Камень», как самоеды называют высокую северную часть Канина полуострова.

С запада к чуму подходило, гонимое собаками, стадо оленей. Оно двигалось медленно, то разбегаясь, то снова собираясь в кучу. В стаде голов можно было насчитать до пятисот. Молодые, резвые неблюи (телята), грациозно закинув назад рога, с коротким басистым хрюканьем далеко отбегали в сторону. Останавливались, вытягивали тонкие шеи, прислушиваясь к лаю собак. Потом, завидя бегущую в обход собаку, нацеливались на нее рогами, делали несколько игривых наскоков и уносились обратно к стаду. Старые быки подходили к чуму степенно. Они шли передом, важно побрякивая медными колоколами на шеях, и только изредка поводили огромными ветвистыми рогами по сторонам, с достоинством озираясь на назойливых собак. Важенки (самки) шли без всякой важности. Они не упускали случая на пути подобрать разбросанные то там, то сям белые пучки вкусного ягеля (олений мох), или быстро отскубнуть светло-зеленый листок молодой юры.

— Смотри, Терентий, туман! — крикнул Елизаров самоеду, показывая рукой на север, когда они уже успели далеко отъехать от чума. — Скоро здесь будет!.. Дорогу то ты хорошо Знаешь? Самоед молча поглядел на север, но ничего не ответил.

Туман быстро приближался. То клубясь, то расстилаясь по тундре, он надвигался непроницаемой дымной лавиной. Минут через пять олени двигались уже в густом тумане. На десять саженей вперед ничего не стало видно. Даже Терентий, сидевший на передних санях, казался Елизарову каким-то прозрачным видением. А тянувших его сани шестерых оленей почти совсем нельзя было разглядеть.