Эрнст Бутин - Золотой огонь Югры [Повесть]

Тиунов выпрыгнул из пролетки. Одернул шинель, натянул поглубже на глаза выгоревшую фуражку с красноармейской звездочкой.

— Жди здесь! — приказал, не повернувшись к извозчику. — Да кузов, не забудь, подними.

И расхлестывая в широком шаге полы длинной, до пят, кавалерийской шинели, быстро направился во двор Дома Водников.

В воротах чуть не столкнулся с каким-то нищим семейством— укутанная в клетчатую шаль старуха, худая, с измученным лицом женщина, которая несла на коромысле ведра с водой, две похожие друг на друга чернявые девчонки с бидонами, крепенький белобрысый парнишка с мешком. Тиунов вильнул в сторону, чтобы не сбить с ног мальчишку, пусто посмотрел на него и свернул к флигелю.

Егорушка поглядел вслед лихому, ладному военному с короткой темно-рыжей бородкой, вспомнил, что вроде видел его вчера из окна, когда только-только пришел к тетке, поудивлялся немного: чего это красноармеец хаживает к купчихе-монашке, о которой столько всего рассказывают? Потом, подергивая плечом, чтобы поудобней улегся мешок с пышками и серой, побежал было за родней. Но опять остановился: уж такой ли красавец-раскрасавец конь, запряженный в легкую рессорную коляску, стоял у ворот. Караковый, с длинной выгнутой шеей, сторожко переступающий тонкими, на высоких копытах, ногами.

— Чего вылупился? — Здоровенный парень, поднимавший над коляской ребристый кожаный верх, угрюмо посмотрел на Егорушку. — Вали отсюда, пока по шее не получил!

Замахнулся для удара, зыркнул воровато во двор. Егорушка испуганно отскочил и тоже глянул во двор — военный входил во флигель…

Тиунов, оттолкнул плечом капитана, открывшего дверь, прошел в кухню.

— Ты еще не готова? — удивленно спросил с порога, увидев, что Ирина-Аглая сидит с каменным лицом под киотом, скромненько сложив на коленях узкие белые ладони.

— Я передумал. — Арчев, развалившись на стуле за неубранным после завтрака столом, выпустил в потолок тонкую струйку табачного дыма. — Сестра Аглая останется здесь заложницей. Чтобы вы не удрали, выкрав Еремейку. С вами пойдет он. — Показал папиросой на Козыря, который, в дымчато-синих очках, с накладными франтоватыми усами, жевал кровяную колбасу за другим концом стола. — Не возражаете? По-моему, вы отлично вчера вечером сработались, — и насмешливо посмотрел на Тиунова.

Тот с безразличным видом передернул плечами. Усмехнулся.

— Конечно, недоверие унизительно: думать о партнерах как о подлецах и предателях — это моветон, но… Воля ваша.

— Да, воля — моя! — подтвердил Арчев. Приказал, не повышая голоса: — Отправляйся, Козырь.

— Никуда я не поеду, — с упрямством человека, решившего стоять на своем, заявил тот. — Красоваться в городе днем — что я, псих?! Думаете, поможет этот цирк? — Пренебрежительно щелкнул пальцем по стеклышку очков, брезгливо ощупал усы. — Лучше уж: лапки вверх и самому притопать в Чека. Здрасьте, мол, а вот и я. За высшей мерой пришел, совесть замучила.

— Не тяни волынку, Козырь, — поморщившись, попросил устало Тиунов. — Коля Бык не может долго маячить перед воротами.

— Коля Бык? — обрадовался Козырь. — Так с тобой Бычара?.. Тогда другой компот, — он заулыбался, — тогда порядок… — Надел шляпу-котелок, которая лежала на стуле, встал. — Все, катим! Козырь больше не ерепенится, Козырь готов!

Ирина-Аглая, которая поднялась одновременно с ним и была уже рядом, вынула из-под пелерины флакончик и сложенный подушечкой носовой платок — протянула Козырю.

Такой же флакончик и платок подала и Тиунову.

В сенях Козырь игриво подмигнул капитану.

— Ну, юнга, ругай нас крепче, — и шутливо ткнул ему под ребра пальцем, — пожелай мне четыре туза в прикупе.

— Пошел ты к черту, скот! — вскрикнул, прогибаясь от щекотки, капитан. Поднял крюк, выпустил в неширокую щель Тиунова и его напарника и быстро закрыл дверь.

— Наверняка этот болотный моряк плюнул нам в спину, — посмеиваясь, заметил Козырь.

— Помолчи! — оборвал Тиунов. — Коле Быку на шею не кидайся. Ты его видишь впервые.

Коля Бык сидел на облучке, перебирал вожжи, сдерживая жеребца, который, пригнув голову, копытил правой передней землю. На Козыря Коля Бык посмотрел равнодушно. Козырь обиделся было на приятеля, но сразу же и обрадовался: подумал, что старый кореш не узнал в гриме. Но Коля Бык подмигнул, и Козырь помрачнел. Нырнул в кузов пролетки, спрятался в глубине, чтобы не видно было с улицы. Тиунов, юркнув в пролетку, тоже забился поглубже.

Коля Бык отпустил вожжи; застоявшийся конь боком-боком начал выворачивать на дорогу и пошел хорошей, размеренной рысью.

— Около барахолки сойдете, — негромко объяснял Тиунов. — Когда буду возвращаться с остячонком, вскочите с двух сторон. И — тряпку с хлороформом на морду ему, чтобы не пищал. Кто быстрей… На!

Ткнул в спину Колю Быка. Тот, не оборачиваясь, принял сверток, сунул его в карман зипуна.

Откидываясь назад, Тиунов быстро и остро глянул по сторонам: нет ли чужих глаз, нет ли подозрительных зевак? Но по улице тек в оба конца — на рынок и с рынка— обычный люд, заурядные обыватели.

Близ площади, когда уже стал явственно слышен шум большой толпы, Тиунов опять тронул за спину Колю Быка. Тот придержал коня, привстал. Тяжело ворочая головой на толстой шее, поглядел вправо — туда, где за низеньким забором виднелся берег. Грузно опустился на козлы.

— Не видать на пристани мелюзги, — полуповернулся к Тиунову. — Чего делать будем, Апостол?

— А черт, неужто коммунарчики отменили свой субботник? — Тиунов погрыз ноготь, сплюнул. — Ладно. Остановишься у чайной Идрисова и — как договорились. А я — к монплезиру, к красному приюту. Посмотрю, в чем дело.

Коля Бык чмокнул, жеребец опять ускорил ход — слева, справа замелькали все гуще, все плотней лица, платки, картузы, кепки, фуражки, шляпы и шляпки; захлестнуло многоголосье требовательных, возмущенных, отнекивающихся, настаивающих выкриков, отчаянной ругани, гвалта.

— Разошлись в разные стороны! — приказал Тиунов, когда пролетка остановилась. — Да не увлекайтесь мелочовкой, карманщиной. А то проморгаете меня с остячонком. Смотрите тогда: шкуру спущу!

Подхватил вожжи, подождал, когда Коля Бык, качнув пролетку, спустится с облучка, когда Козырь, гибко выскользнув из кузова, скроется в толпе, и с ленцой выпрямился. Перебрался на козлы, быстро и незаметно огляделся. Ничего подозрительного: мелкие барыги, копеечные покупатели; равнодушно посмотрел на семейство, которое встретил в воротах «Мадрида» — приткнулись к кирпичной степе чайной Идрисова, воду из ведер по бидонам разливают.

Широко зевнул, похлопал ладонью по рту и слабо шевельнул вожжами.

Егорушка, ошеломленный размахом, сумятицей барахолки, прижался к степе кирпичного дома с вывеской «Чай и пельмени Идрисова», вспомнил, что вчера проходил здесь с Люсей и остячатами, и с завистью подумал о Еремее и Антошке — тем не надо было тащиться на базар, не надо было все утро выслушивать бабкины вздохи, причитания, что — охо-хо! — будет ли нонче хоть маломальский прибыток; как же дальше жить, ежели не на что жить, а тут еще один рот, взрослый, почитай, мужик заявился, и хоть тетка успокаивала Егорушку — не слушай, мол, это не со зла, — Егорушка чувствовал себя чужим, дармоедом — подкидышем, одним словом. И от этого было так тоскливо и муторно, что впору завыть.