Эрнст Бутин - Золотой огонь Югры [Повесть]

— Как не Еремейка? Как не Еремейка?! — Козырь, сорвав очки, пораженно заморгал. — Вы же сами этого шкета показали на пароходе. Помните, тогда-то, через дверь в каюте? Я это мурло намертво запомнил, гадом буду!

— Ты уже давно гад! — Арчев коротко ударил его в зубы.

— Господа, тише, пожалуйста, — ровным голосом попросила Ирина-Аглая. — Нас могут услышать… — Открыла дверь в кухню. — Прошу! Обсудим ситуацию спокойно, без истерики, — и скрылась в доме.

Капитан, поддернув за подмышки Антошку, покачиваясь и мелко перебирая ногами, устремился за ней.

— М-да, досадный промах, — Тиунов наморщил лоб, почесал его мизинцем. Надел фуражку. — Помогите кто-нибудь втащить эту… — кивнул на Люсю, которая, уронив голову к плечу, сидела на полу.

Арчев выпустил Козыря, нагнулся к девушке, выдернул наган из ее кобуры, сунул в карман. Схватил Люсю за ноги.

— Зачем вы привезли эту мерзавку? — спросил возмущенно.

— Затем, чтобы она не привезла меня к Фролову, — ответил Тиунов, подхватывая девушку за плечи. — Хорошо, что у меня хватило ума не называть остячонка Еремейкой, а то бы…

Они внесли Люсю в кухню, усадили на стул.

— Что же теперь делать будем, а? — Капитан с белым от страха лицом посмотрел на Арчева.

— Как что? — Тот уже успокоился. Достал из кармана портсигар, вынул папиросу. — Будем искать Еремейку, что ж еще?

— Засыпемся, — промычал Козырь, ощупывая вспухшую, кровоточащую губу. — Сработано чисто, но ведь все равно наследили.

Арчев презрительно полоснул его взглядом. Прикурил, поглядел вопросительно на Тиунова.

— Сложновато теперь, — подтвердил тот. Нагнувшись к столу, он выбирал, чего бы выпить. — К концу субботника этой девки хватятся, — показал глазами на Люсю, — и тогда… — покачал удрученно головой.

— Мне кажется, господа, еще не все потеряно, — тихим голосом сказала, почти пропела, Ирина-Аглая, появившись в двери гостиной с веревками в руках. — Заставьте мальчика, — показала взглядом на Антошку, — привести сюда его друга Еремейку. Сделайте мальчику больно. Сделайте на его глазах больно этой тете. Скажите ему, что, если он не согласится, тетя умрет.

Объясняя, подошла к девушке, которую поддерживал Козырь. Завела ее руки за спинку стула, принялась деловито и умело связывать. Сорвала красную косынку с головы пленницы, завязала этой косынкой ей рот.

— Держите! — кинула веревку капитану и Арчеву.

Те подхватили стул с Антошкой, поставили его напротив девушки. Тоже оплели, обмотали веревкой тело ребенка.

— Вот теперь хорошо, — Ирина-Аглая вынула из-под пелерины стеклянный пузырек, отвинтила пробку. Ткнула горлышко пузырька под нос девушке. Люся дернула головой, застонала. Веки ее шевельнулись. И тут же широко распахнулись — она увидела связанного Антошку, а рядом с ним Арчева — чистенького, гладко выбритого, тщательно причесанного.

— Спокойно сидите, глупенькая, — посоветовала сладким голосом Ирина-Аглая, когда пленница заизвивалась, — не будьте смешной.

Люся посмотрела на нее, увидела рядом с этой хрупкой, затянутой в черное, женщиной усатого и обмякла — узнала в нем Козыря.

Ирина-Аглая сделала шажок к Антошке, поднесла и к его носу пузырек. А когда мальчик, вскрикнув, вытаращил глаза, стал хватать ртом воздух, отошла под киот. Опустилась на табуретку, смиренная, скромная.

— Ну вот и встретились, проводничок, — Арчев наклонился к Антошке. — Слушай внимательно: сейчас мы пойдем с тобой за Еремейкой. Согласен?.. Иначе мы начнем тебя бить. Но сначала изобьем тетю Люсю, чтобы ты видел, как это больно и страшно. Будем бить ее, пока не подохнет или пока ты не согласишься. Понял? — и посмотрел через плечо на Козыря.

Тот левой рукой вцепился в горло девушки, а правой наотмашь ударил ее по щеке.

Антошка задергался, пытаясь освободиться от пут.

— Тебе будет еще больней, — пообещал Арчев. Глубоко затянулся папиросой, наблюдая за синеньким дымком, извивисто уползающим вверх. — Отвечай: приведешь Еремейку?

Антошка, не задумываясь, плюнул ему в лицо.

— Черт, и этот харкается! — Арчев брезгливо шаркнул пятерней по своим губам, по носу.

Отбросил окурок, схватил двумя пальцами мальчика за щеку и, выкручивая кожу, раздирая рот, потребовал, еле сдерживаясь, чтобы не заорать:

— Говори «да», звереныш! Соглашайся, а то придушу!

— Нет! Нет! — закричал пронзительно Антошка. Он морщился от боли, по щекам широкими дорожками текли слезы. — Не скажу «да»! Не позову Ермейку! Убивай, не боюсь!

Арчев торопливо зажал ему рот, поглядел встревоженно на окно. Сквозь щели ставен прорывался солнечный свет, рассекая полумрак кухни четкими яркими полосами, в которых плясали пылинки, клубился дымок.

И вдруг! Заходили ходуном, затрещали ставни, заметались широкие ленты яркого солнечного света, забренчал в сквозной дыре стены железный болт — кто-то решительно колошматил в щиты, прикрывающие окно.

— Эй, открой! — громко потребовал снаружи ломкий мальчишеский голос. — Это я, Ермей Сатар! Открывай скорей! Я пришел.

Еремей проснулся сразу — не успело еще отзвучать веселое протяжное Люсино: «Подъе-е-ем!» Огляделся — спальня ожила, загалдела: детдомовцы в одинаковых коротких штанах, которые называются «трусы», вскакивали, как подброшенные, с кроватей; взметнулся слева и Антошка, выскочил в проход между койками, где, толкаясь, распихивая друг друга, уже теснились новые его приятели. А Еремей поднялся с постели не торопясь — негоже взрослому охотнику прыгать и орать, точно маленькому, надо оставаться невозмутимым. Как вчера.

Вчера в столовой спорили долго и шумно, но он, Еремей, молчал. Он свое сказал. Правда, и кричавшие спорили не о том, помогать или мет детям Поволжья, — с этим все согласились: обсуждали, что еще, кроме хлеба, могут выделить. Решили: можно отдать половину круп и половину растительного масла — остальное не довезти, испортится по дороге. Хотели было и хлеб отсылать мукой, но Пашка запротестовал: «Давайте все же лучше сухарями. Так сразу видно, сколько у нас получится». Когда, поорав, все подняли высоко вверх руки, Пашка выскочил из-за стола и убежал в зал, где проводилось собрание. За ним потянулись и остальные. Еремей и Антошка тоже пошли туда. Пашка, склеив несколько плакатов и разостлав эту длинную бумажную ленту на полу сцены, уже писал на белой обратной стороне, макая деревянную лопаточку в банку с красной жижей. Еремею удалось дождаться лишь конца слова «Даешь…». Старичок, которого детдомовцы называли Фершал, опять увел Еремея в комнату с красным крестом на двери. Опять велел снять одежду, уложил на низкую кожаную кровать, разрезал повязки. По радостным глазам старичка, по довольному виду сестры понял Еремей — все идет хорошо, болячки заживают.