Эрнст Бутин - Золотой огонь Югры [Повесть]

«Спать! — приказал Фершал, когда снова перевязал Еремея. — Завтра утречком еще посмотрим…»

И сам отвел его в просторную, со множеством коек, пустую комнату, сам уложил в постель. Еремей не сопротивлялся, не возражал. Он хотел побыть один, чтобы вспомнить во всех, даже самых малых подробностях, день — столько нового, неожиданного, интересного: надо во всем разобраться, надо все обдумать. Закрыл глаза и вновь увидел мальчишек, которые окружили его и Антошку когда их, переодев, накормив, привели туда, где висел на стене, как и в большой каюте на пароходе, черный квадрат; увидел рыжего Пашку, увидел начальницу, толстого повара… Потом все исчезло. И не знал Еремей, что заснул он с улыбкой; не знал, как обрадовалась Люся этой улыбке, как переглянулась с Алексеем и Фершалом, как те тоже заулыбались в ответ…

С громким беспорядочным топотом умчалась ребятня на улицу. Поглядывая на Люсю, которая поджидала в проходе между койками, Еремей натянул нырики, тоже неуверенно побежал по коридору. И замедлил шаг, читая прибитый к стене плакат: «Даешь месячник сухаря!» — вот что писал вчера вечером Пашка!

На крыльце Еремей остановился пораженный.

Мальчишки, отступив друг от друга шага на два, растянувшись в длинные ряды, наклонялись, приседали, повторяя движения Алексея, который стоял перед ними. И Антошка, который стоял в самом центре первого ряда, тоже повторял все движения Алексея. Еремей удивленно оглянулся на Люсю, шагнул на ступеньку, чтобы спуститься с крыльца и тоже махать руками, ногами, подпрыгивать, если здесь так принято, но сестра удержала его за плечо.

— Нет уж, не торопись! Тебе пока нельзя… Пойдем-ка лучше, братец, на медосмотр, — и повела к Фершалу.

— Ни о каком субботнике не может быть и речи, товарищ Медведева, — осмотрев Еремея, решительно заявил Фершал, и морщинистое лицо его отвердело. — Там нагибаться надо, тяжести ворочать. Не позволю! Разрешаю в кухне. Но чтобы никаких работ, связанных с физическим напряжением. Ясно?

После завтрака — желтое варево из крупных шариков под названием «горох», красный чай под названием «морковный», тоненький, по сравнению со вчерашним, кусок хлеба — детдомовцы, прихватив прибитые к палкам полосы из тонкого многослойного дерева или толстой, как обложки книг, бумаги, на которых были надписи, высыпали на улицу. Быстро и привычно выстроились в тесные ряды. Стояли они плотно — плечом к плечу, — как братья, как люди одного рода, которые ни понимают друг друга без слов, и важное, нужное дело делают без лишних разговоров.

Еремей хотел уже вернуться в дом, чтобы разыскать Люсю и попытаться упросить: может, разрешит встать в строй?.. Но тут вышла она сама. И Еремей, увидев сестру, не осмелился заговорить с ней.

Люся была неузнаваемая: сосредоточенная, серьезная. С красным, плавно переливающимся флагом в руках. За ней появились рыжий Пашка с блестящей золотистой дудкой и крепкий плечистый парнишка по имени Васька с русским бубном — широкой обшарпанной трубой, с двух сторон обтянутой потертой кожей. Вышли на крыльцо и начальница, и Фершал, и толстый от какой-то болезни повар, и оба мальчишки, оставленные на кухне.

— Напра-а-во! — приказала Люся.

Колонна враз, одним движением, повернулась боком к крыльцу. Только Антошка в середине третьего ряда замешкался — чуть не упал, толкнув товарищей. Но никто не засмеялся.

А Люся уже стояла впереди отряда, и алое полотнище флага мягко стекало ей на плечи, перекликаясь цветом с косынкой.

Тоненько и чисто запела дудка Пашки, рассыпался громкий уверенный рокот сдвоенного бубна Васьки. Колонна качнулась — слаженно забухали ноги — и двинулась меж стенами деревьев к выходу из парка; даже Антошка попал в шаг, не сбился, не поломал ряды.

Над начавшими уже желтеть тополями взвились с перепугу галки и воронье, загалдели истошно, заметались черными лохмотьями в светлом небе.

Колонна удалялась, растворяясь в ослепительном сиянии солнца, залившего аллею, — красным костерком трепетал флаг, покачивались прямоугольники щитов с лозунгами.

На крыльце зашевелились и, посматривая в дальний конец аллеи, нехотя потянулись в дом.

Еще с порога кухни увидел Еремей на длинном столе у окна штабелек серых буханок, а рядом — внушительную кучу коричневых сухарей. Сдерживая улыбку, пошел к этой встопорщившейся горке хлеба для голодных детей русики, чтобы потрогать ломтики, но повар удержал за рукав. Подвел к ящику, в котором лежали какие-то округлые, похожие на серые камни, клубни, показал на табурет. Когда Еремей сел, мальчишка-дежурный поставил ему между ног ведро, а чуть в сторонке — большую кастрюлю. Повар с трудом нагнулся к ящику, взял клубенек покрупней и быстро ободрал его ножом до чистой белизны, да так ловко, что получилась единая ровненькая и тоненькая стружечка-спираль. Стремглав выковырнул кончиком ножа черные точечки и подал нож Еремею.

— Вот так чистят картошку! Главное — бережливость. Ясно?

Еремей кивнул. Выбрал картофелину побольше и смело врезался в нее — отвалился толстый шматок. Мальчишки, искоса наблюдавшие за новеньким, хихикнули, а повар ахнул:

— Да ты нас разоришь с такой работой! Всех ребятишек голодными оставишь!.. Не-е-ет, так дело не пойдет!

— Не сердитесь, — вмешался Алексей, сочувственно поглядывая на съежившегося Еремея. — Для него это внове. Дайте ему что-нибудь полегче.

— А что полегче? — огрызнулся повар. И хрипло, одышливо засмеялся. — Яичные белки для суфле взбивать? Фаршировать пулярок? Изюм промывать? Так ведь нет ни яиц, ни кур, ни изюма… Хотя… А ну пошли, — похлопал Еремея по плечу, предлагая подняться. Подвел к ближнему от двери на улицу краю стола показал на большой таз со свежей рыбой: — Вот, рабочие с крупорушки прислали на ушицу. Сможешь почистить?

Еремей с невозмутимым видом выхватил из таза небольшого язя. Небрежно швырнул его на широкую дощечку, в несколько точных взмахов ножа соскоблил чешую, перебросил тушку на другой бок. Еще несколько взмахов и… очищенная, выпотрошенная рыбина плюхнулась в кастрюлю с водой. Повар восхищенно крякнул.

— Вижу мастера, — заметил уважительно. — Работай, виртуоз, не буду мешать, — и отошел к другому краю стола делить хлеб, нарезать его и для обеда детдомовцам, и на сухари…

В тазу остались только два подлещика и щуренок, когда мимо окна промелькнула какая-то тень. И хотя Еремей был занят делом, скользнувшую по стеклам тень заметил и догадался, что это Егорка: предчувствовал, что тот появится, все утро ждал его. Однако то, что внук Никифора-ики, такой тихий, задумчивый и на пароходе, и в городе, бежал, насторожило. Еремей осторожно посмотрел за спину: Алексей отложил нож, которым чистил картошку, и, нагнувшись, схватился за ручку бака с водой, чтобы помочь повару поставить на плиту.