Анатолий Королев - Страж западни [Повесть]

— Мамма мия!

За ним осторожно выглянул часовой.

Цара сидела на перилах, оправляя клювом взъерошенные перья. Особенно полысело правое крыло, даже пернатый чепчик на макушке адской девы был заметно реже. На груди алели мазки крови.

— Porca miseria! — воскликнул ошеломленный антрепренер. (Черт возьми! — итал .)

Взгляд птицы был и страшен, и жалок. Взглянув на хозяина, она тут же отвернулась, а в том, как она оправляла оперенье, было что-то похожее на поражение. Бузонни толкнул ногой щеколду и предусмотрительно отступил, выталкивая спиной часового из двери.

Но Цара не двигалась. (Она зашла в клетку и напилась воды только тогда, когда стало темнеть; все это время семейство Бузонни боялось даже подойти к стеклянной двери на балкон, не то что выйти к птице.)

Умберто испуганно бросился к настенному телефону, он был уверен, что его гарпия стала жертвой жестокого нападения неизвестных злоумышленников.

На столе штабс-капитана мелодично прозвонил телефонный аппарат.

Алексей Петрович взял трубку и, услышав голос итальянского антрепренера, крикнул часовому Острику:

— Выведи-ка его в коридор! — Комиссару незачем быть свидетелем конфиденциальных разговоров. И снова в телефон резко и властно: — Говорите, Умберто.

Муравьеву еще несколько раз пришлось осаживать напор Бузонни, уточнять и переспрашивать, прежде чем в его голове сложилась мрачная картина поверженной Немезиды… «Неужели фиаско?» — подумал штабс-капитан и потребовал к телефону часового при птице. Тот доложил скучным голосом, что «птица так точно, кем-то общипана и побита малость. Летать не хочет».

— Продолжать охрану. Утром посмотрим, — скомандовал Муравьев и швырнул трубку на никелированный рычаг. Он был так зол и так прятал свою ярость, что встретил возвращение комиссара на стул чуть ли не со смехом.

— А вы, господин агитатор, отъявленный неудачник, — сказал он смеясь.

И тут штабс-капитана занесло; стиснутое чувство продралось каким-то фанфаронским враньем. Впрочем, Алексей Петрович тут же окрестил его тактической уловкой.

— А вы отъявленный неудачник, — повторил Муравьев. — Одним вопросом стало меньше. Дураки умирают первыми… Мне только что доложили: ваша затея с голубком лопнула!

Муравьев притворно рассмеялся, и Круминь, нервы которого были напряжены до предела, ощутил смутное недоверие к его словам.

— Подрезали крылышки вашей пташке.

Штабс-капитан был снова на «вы», словно в приступе хорошего настроения после отличной новости.

Круминь не знал, верить или нет тому, что он только что услышал; неужели сигнал перехвачен? Неужели завтра штурм? Они условились с Мендельсоном о том, что почтарь прилетит накануне атаки. Но почему тогда ни слова о шифровке? Почему золотопогонник молчит о ней? Не требует объяснить, что значат эти непонятные значки? Не выкладывает ее на стол… стоп! Если голубя перехватили недавно, то шифровка еще не доставлена. Впрочем, от штаба до голубятни Соловьева, куда должен прилететь почтовик, полчаса хорошей езды… А может быть, ее не заметили?

Круминь напряженно думал над услышанным, стараясь ни одним движением мускулов на лице не выдать свои чувства.

Алексей Петрович помолчал и, словно угадав мысли комиссара (вопрос о судьбе почтового сообщения был явно на виду), добавил почти равнодушно, как о чем-то безусловно решенном:

— После того как мы перехватили сигнал, ваш опереточный мятеж отменяется… Право, вы неудачник, товарищ.

После этих слов Круминь был уже почти уверен, что все это — плохо замаскированная ложь: в течение допроса ничего, по существу, не изменилось, да и в штабном помещении было явно спокойно. Сквозь приоткрытую дверь доносился перестук «ремингтонов», долетали обрывки обычных фраз в коридоре, чей-то смех, редкие трели звонков… Если бы белым на самом деле стало известно из расшифрованной депеши (хоть шифр и достаточно прост, для его дешифровки требуется специалист) о предстоящем завтра внезапном штурме красных частей… здесь бы такое началось.

Муравьев лгал, и все же Круминь, не доверяя до конца своим чувствам, сделал для себя осторожный вывод: даже если почтарь перехвачен каким-то чудом или случайно, то шифровка еще не прочитана.

«Но кто, кто нас предал? Ведь никому, кроме меня и Соловьева, не было известно, что почтовый голубь из его домашней стаи… Может быть, предателем стал сам хозяин? Об этом я раньше как-то не подумал… Нет… Соловьев, во-первых, не член ревштаба, ему ровно ничего не было известно об организации подполья, чем так блеснул на допросе белогвардеец. Во-вторых, тогда не было бы вопроса ко мне о том, куда же прилетит птица?..»

— Итак, продолжим, — сухо промолвил Муравьев, пряча сразу и смех свой, и кислую улыбку, — из трех вопросов осталось только два. Боюсь, что вы не успеете на них ответить. Так что спешите, месье комиссар, поторапливайтесь. Вопросы могут отпасть прежде, чем вы откроете рот…

Муравьев уже пожалел о своей вспышке вранья: вопрос о голубятне ли, о другом ли ориентире для почтаря нужно было выяснить во что бы то ни стало.

Он задумался над тем, как выкрутиться из внезапных осложнений. Поразмышлял и над тем, можно ли принимать красного комиссара за человека, перед которым должно стыдиться за собственную ложь, должно соблюсти приличия совести… ответы были пока Алексею Петровичу неясны.

«Странно, — подумал Круминь, — пока контрразведчик задал мне лишь два вопроса: первый о поголовном списке всех подпольщиков, второй о том, куда прилетит почтовик… Какой же третий вопрос?»

«Существует школярская игра в загадки, — говорил все тот же шевалье Шарль Огюст Дюпен в „Похищенном письме“ американца По, — в нее играют над картой. Одна сторона загадывает слово — название города, реки, государства или империи, — словом, любое слово из тех, что напечатаны на пестрой поверхности карты, другая должна его отгадать. Новичок старается обычно сбить противника с толку, задумывая названия, напечатанные самым мелким шрифтом, но игрок опытный выбирает слова, которые крупными литерами тянутся через всю карту. Эти слова, так же как вывески и объявления, написанные слишком крупно, ускользают от нашего внимания именно потому, что они слишком на виду. (Круминь на миг сбился с чужой мысли: кто-то торопливо бухал сапогами по коридору.) Физическая слепота здесь в точности соответствует духовной, вследствие которой (сапоги уже почти у входа в кабинет) ум отказывается замечать то, что слишком явно (штабс-капитан беспокойно уставился на дверь) и очевидно».

В кабинет ворвался унтер-офицер Пятенко, приложил руку к козырьку, хотел было что было мочи доложить, но зыркнул на арестанта и подавился словами.