Ная Геярова - Слёзы навий

— Пить! — Не услышала сама себя, только хрип.

Но тот, кто был в комнате, расслышал. Тень поднялась, высокая, черная, подошла к Аглае. Сумеречный свет луны скользнул по длинной темной косе, перевешивающейся через плечо. В губы сунулась чаша. Аглая сделала пару судорожных глотков и чуть не выплюнула содержимое обратно.

— Пей! — приказывающий голос. И тут же расплылся во тьме силуэт, а на месте его появилась женщина, на худом лице отражено сочувствие.

— Нет — нет! — Мягкие, пахнущие травами руки приподнимают Аглае голову, не давая выплюнуть. — Проглотить нужно, иначе горячка не пройдет! Подруга — то твоя покрепче будет! Уже и во двор выходит, а ты четвертый день мечешься. Глотай. Легче станет. Глотай, мила — я.

Аглая проглотила.

— А где темный, высокий?

Женщина развела руками, головой покачала.

— Почудилось тебе, девонька. Здесь только я. Бред это. Вот и мерещится всякое.

«Бред», — с тоской вспыхнуло в воспаленном мозгу.

А в губы снова ткнулась чаша.

— Пей.

Аглая послушно глотнула приторно — горькую воду.

Комната поплыла, в виски ударило желанным холодком, глаза против воли закрылись. Но Морфей был неумолим. Снова темное болото и красные глаза страшной твари. Аглая дрожит и мечется по постели, смотря в ухмыляющуюся черную морду. Загнала! И тогда к ней выходит высокий темный силуэт, гладит по голове.

— Тихо! — Сквозь пальцы его льется тьма. Но вспыхивает на горизонте яркая обжигающая зарница, рассеивает тьму и шепчет голосом живого человека.

— Тш — ш, мила — я! Тш — ш. Сколь скоро сон проходит, так и горячка твоя уходит. Тш — ш, мила — я! — И пульсирующие венки на висках успокаиваются. Дыхание становится ровным, проходит боль, только иногда в комнате слышен тихий вскрик от пугающего сна.

Аглая проснулась и несколько минут лежала, не открывая век. Прислушивалась к себе. К учащенному биению сердца.

Виски не давит. Боль отступила, как и жар. Нога шевелится без страданий. В голове пустота, как и бывает после мучительной болезни.

В глубине комнаты тихо, меланхолично отстукивают часы. Тик, так, тик — так.

Глаза Аглая открыла. Солнечный свет, проникающий в распахнутое окно, играл зайчиками по стенам. Прыг, и он на стене старорусской печи, находящейся в центре комнаты. Прыг — прыг — на деревянные балки под потолком. Прыг по полатям. И на божницу с иконами и лампадой. К широкому столу и вниз на скамью, на которой, сложив руки под голову, спит Ника.

— Ника!

Та приподняла голову, широко зевая и отмахиваясь от игривого солнечного света. Протерла заспанные глаза, уставилась на Аглаю и вскочила. Бросилась к кровати.

— Наконец! В себя пришла! Я уж думала, все!

Что «все», она не пояснила, лишь провела ладонью по красным заплаканным глазам.

— Ника, — Аглая сама испугалась собственного голоса. Тихий, шипящий.

— Голосок что надо! — пыталась шутить Ника. — Ты, когда из этого дурдома выберемся, обязательно сходи на киностудию. Там озвучивать будешь упырей и вурдалаков.

Аглая хотела улыбнуться, не смогла. Показала на пальцах: «Мне бы привстать». Ника оживилась, схватила за плечи, подоткнула подушки, усаживая подругу.

— Тебе идет, — прошипела Аглая, указывая на черное платье на худощавой фигуре. Глухой воротник, скрывающий шею, рукава слишком длинные, не видно ладоней. Подол ниже щиколотки слегка раскачивался, когда Ника направилась к столу. Аглая засмотрелась, Ника выглядела… завораживающе. И как ей удавалось? Даже короткие волосы зачесаны к затылку и прикрыты замысловатой деревянной заколкой. Разве что портила вид несвойственная бледность.

Девушка взяла со стола чашу с питьем и вернулась к Аглае, присела на край.

— Сказали, тебе нужно это пить. — Ника поморщилась. — Жуткая гадость.

— Пробовали, знаем.

Аглая взяла чашу, переводя взгляд с безжизненного лица Ники на бледные руки. Та заметила взгляд, спрятала пальцы в длинные рукава.

— Сколько? — Питье, приторно — горькое, прошло по пищеводу, заставляя его сжаться в рвотном позыве.

— Я три дня, ты с сегодняшним — пять.

Пять! Пять дней! А Ника три. Вот откуда этот тусклый оттенок лица. Отчетливо выделенные скулы, темные глаза, утонувшие во впавших глазницах, украшенных серыми разводами. Навряд ли Аглая выглядела лучше.

— Помоги встать!

— Вставать пока рано. — Ника приняла чашу из рук Аглаи. — Сказали до завтра не подниматься. Мне самой позволили только к тебе зайти. Ты сиди, я тебе еды принесла.

Она сходила к столу, и на колени Аглаи встал деревянный поднос, на нем плошка с похлебкой. Помня о горькой жиже, Аглая очень осторожно поднесла ложку с похлебкой к лицу, попробовала языком, потом губами, а после сунула ложку в рот. Похлебка была вкусной.

— Ты пробовала позвонить нашим? Узнала, где мы?

Ника сцепила руки, отвернулась.

— Не пробовала, у меня сотовый канул в топяных болотах. Но мы не дома. Не в нашем городе. Не в нашей стране. — Она поднялась слишком порывисто, не глядя на Аглаю. — Ты ешь. Мы потом обо всем поговорим.

Аглая есть перестала. Нехорошо, тоскливо застонали разом и душа, и сердце. Ника стояла к ней спиной, теребила пальцы и не оборачивалась.

— Ника, что происходит? Где мы? Здесь что, связи нет? Когда мы сможем вернуться домой?

Ника молчала так горестно, что Аглае захотелось вскочить и начать ее трясти. Но едва хватило сил даже на то, чтобы повысить голос.

— Посмотри вокруг. Что ты видишь? — Голос Ники резанул установившуюся ненадолго тишину.

— Дом, — хрипнула Аглая. А у самой в горле засвербело. Зачесались глаза. — У бабушки такой был. Она была старообрядкой. Мы попали в общину? Староверы? Кто там еще? Монахи дикие?

Ника глянула через плечо, скользнула глазами по деревянным стенам, остановилась на божнице. Подняла руку в крестном знамении, да так и не перекрестилась.

— Это не старообрядцы, Алька, — выдохнула судорожно, и даже лицо перекосилось в неприятной гримасе. — Нет у нас больше дома. Некуда возвращаться.

Она вскользь глянула на Аглаю, тяжело выдохнула и, не произнеся больше ни слова, вышла из избы.

Аглая сидела, сжимая в руках чашу с едва тронутой похлебкой. Солнечный зайчик прыгнул в угол и пропал. Желтый диск скрылся за стеной. Из угла, с божницы, на Аглаю смотрела деревянная икона, прикрытая поверх белым полотенцем. С койки образ не разобрать. Да ей и не нужно было, все равно молитв не знала. Но шептала. Глухо, с грудным надрывом, пытаясь не заплакать.

— Господи, спаси и сохрани, помоги нам вернуться домой. — И отчего ей так тоскливо? От странного поведения Ники. От бледности подруги. От диковатого вида избы. Да мало ли. Бабуля в такой же жила. Весь поселок из сруба был. Одевались в льняные рубахи, в косоворотки, молились древними молитвами. Травы собирали. Бабуля умела теми травами людей лечить. И молитвами. Много молитв знала. Аглая не записывала и не запоминала, да и зачем ей было. Теперь бы вспомнить хоть одну. Такую, чтобы сердце щемить перестало, чтобы страх отодвинуть. Аглая сложила ладони. Кончики пальцев подрагивали. Такие же бледные, как и у Ники.