Л. Шмидт - Мир приключений, 1929 № 02

Софья Ивановна, так и не выходившая из запертой комнаты, бледная и подавленная, с распущенными волосами, рыдала, лежа на диване:

— Подлец!.. Двоеженец несчастный!.. Нет, бежать, бежать от этого позора… Пусть будет счастлив со своей ялтинской выдрой и ее подлым змеенышем…

В двери, с двух сторон, раздавались яростные стуки: из корридора — деликатные, совестливые, — это стучала Марьюшка, и из гостиной — громкие, властные — хозяйские.

Из всех способов передвижения самый располагающий к отдыху — пароход. Петров загорел и чувствовал себя превосходно.

— Приеду на место — первым долгом на почту, — думал он, — вероятно, от Сони есть уже письма.

— Скоро этот самый Ставрополь? — спросил он проходящего кондуктора.

— Вторая остановка.

— Вы не знаете, где здесь санаторий имени т. Семашко, Фряжско — Пряжской ж. д.?

— Не могу знать, мы ездим дальше, сквозным.

На станции тоже никто не знал. Верстах в пятнадцати, в горах, была какая-то санатория, но только, кажется, не имени т. Семашко и не Фряжско-Пряжской ж. д. Петров сел на пароходик, сновавший по спокойной горной реченке, и через полчаса высадился возле кокетливой дачки в ложноклассическом стиле. Над приземистым барочным порталом красовалась вывеска: «Санаторий имени т. Сеченова, Звонско-Бубенецкой железной дороги».

Пониже красовалось латинское убедительное изречение:

«Mens sana sic transit».

Петрову не понравился мрачный вид санатории, однако он зашел в канцелярию и предъявил документы. Некто в халате долго вертел бумажки в руках, наконец, спросил:

— Сколько комиссий проходили?

— Четыре.

— Маловато. Проездом пользуетесь бесплатным?

— Бесплатным.

— Туберкулезом страдаете давно?

— У меня не туберкулез, а вообще.

— Тогда вы не сюда попали. Вам надо к тов. Семашко, а здесь — тов. Сеченов. Вам в Фряжско-Пряжский, а здесь — Звонско-Бубенецкий. Вам на кумыс, а здесь — виноград. Я хотя только санитар, а вижу полное несоответствие пунктов.

Петров поблагодарил собеседника за любезность, похвалил его вдумчивость, похвалил санаторий и пошел тою-же дорогой в город. На почте его ожидали письмо и телеграмма, то и другое от жены. Письмо было пространно, оно гласило:

«Дорогой Петруся!

Скучаю, страдаю, изнемогаю. За два дня истомилась. К концу месяца обязательно сойду с ума. И не возражай пожалуйста! Разве поехать к маме? Как ты посоветуешь? Целую, целую, целую. Твоя единственная Софи».

«Р. S. Он уже шевелится»…

Телеграмма была без подписи, но Петров узнал почерк жены:

— «Бесчестный низкий человек желаю быть пристяжкой отрясаю прах переезжаю Москву проклинаю тебя Аннибаловым проклятьем каждый день бывает середа любит меня безумно синяя борода трепещи моей мести будущий мститель выцарапает глаза твоему змеенышу как я выцарапала этой селедке Марфушке ненавидящая Софья».

Петр Петрович, как пронзенный громом, опустился возле столика и, спросив графин горькой, залпом осушил его. Для него было ясно, что его ненаглядная Софи не выдержала разлуки и сошла с ума.

Какой-же нормальный человек станет уверять, что каждый день бывает середа? Состояние несчастного мужа было неописуемо. Скажем только, что даже сквозь винные пары его неотступно преследовал завуаленный образ той, которую он любил безумно и которая теперь была сама — безумие. Необходимо было выяснить окружающую обстановку. Петр Петрович подбежал к окошечку, потребовал бланки и лихорадочно настрочил две телеграммы: одну — родителям жены в Москву, другую— Марьюшке в Ленинград.

Первая гласила:

— «Москва, Прямоколенный, 13–31. Марьюшке. Заприте парадный. Остерегайтесь посторонних. Черный держите на цепочке. Опасаюсь квартиру. Отвечайте востребования Петрову».

Вторая гласила:

«Ленинград, Столярный, 22, Петровым. Как дочь? Причина расстройства? Тихое или буйное? Чем пользуют врачи? Случае чего вернусь первого середу. Ответ не скупитесь. Петров».

Полученные ответы способны были привести в отчаяние кого угодно.

Ответ из Москвы.

«Ваша теща Марья Ивановна непристойности стыдно цепочки оборваны квартира давно коммунальная Петровы».

Ответ из Ленинграда:

«Не дочь сын объелся халвой справились сами пользовали касторкой буйства больше нет середа не ходит прежняя живет Москве новая везде дрызгает. Марьюшка».

По прочтении этих телеграмм под Петровым завертелась земля. Он не мог решить вопроса: он-ли сошел с ума или все остальное человечество?

Марфа Саввична влетела домой с растрепанными волосами, как львица с разметавшейся гривой. На нее страшно было смотреть. Это было олицетворение ярости, сама карающая Изида. Из глаз сверкали молнии, из разгоряченных уст паром вырывалось дыхание.

— Марьюшка! — закричала она. — Я не позволю над собой издеваться! Я дочь коллежского секретаря, я епархиальную гимназию окончила! Где прячется эта крымская обезьяна? Говори!

— Да что вы, матушка… Хлебните кофейку, успокойтесь…

— Чего ты пищишь, как устрица!.. Сознавайся! Где этот маринованный жолудь, этот ходячий насморк, эта одноглазая камбала?

— Перекреститесь, матушка, обеими руками! О ком вы это?…

— Да все о нем же, об этой чахоточной ялтинской вобле, о муженьке моем, изверге… Говори, где он прячется? Вы вместе меня морочите?

— Простите… не гневайтесь… грех попутал… Только и сообщила про халву, да про касторку, да еще о том, что Павлик — не девочка… А проживает Петр Петрович на фурорте, на станции Староподь, туда и телеграмм давала…

— Не финти! Я сквозь тебя вижу, да еще на три аршина в землю. Что ты вше про Ставрополь мелешь? Самолично видела, как этот твой висельник на Подьяческой в конку вскочил, на ходу. Я цоп за вагон, бегу, кричу: «Держите, держите, вон того, что в пальтишке на рыбьем меху! Он и есть инквизитор, что от жены и дитяти, как молодой месяц бегает! Держите!» А тут откуда ни возьмись малиновая шапка, берет меня под мышки и говорит: «В Ленинграде, гражданка, говорит, скакать на ходу в трамвай не полагается, и гоните полтинник, а то потеряете». За что, говорю, тебе полтинник? А за то, говорит, что это для вас очень выгодное дело, попади вы под вагон — похороны куда дороже вскочат. Я, говорю, трудового происхождения и под мышками меня щекотать ты еще носом не вышел. А он отвечает: пожалуйте в участок, там это дело по иному обмозгуют». Пока мы канителились — Петрушку Митькой звали. Вот он какой, аспид полосатый! Во-первых от жены дважды законной на ходу в трамвай сигает, во вторых, обесславил меня на всю Ивановскую, как, значит, граждане праздношатающие вокруг собрамшись, хари свои до ушей пялило и меня отжившим алиментом обзывали, а в четвертых — полтина из кармана так-таки и выскочила, — не тащиться же мне было в околодок ихний. Говори, Марья, где изменщик скрывается, а то я вас вместе в острог упрячу!..