Александр Линевский - Мир приключений, 1929 № 01

Чья возьмет? И у той, и у другой стороны сквозь все чувства пробивалась мысль: удастся ли вступить хоть одной ногой на землю новгородцам? Тогда решится судьба островков.

Ближе и ближе, бесшумно скользили челны к заветному островку.

— Духи! Духи! Могучие духи! Движется враг на ваш дом. Люди (лопари) теряют последнюю землю! Людям приходит смерть. Духи! Духи! Где же вы? Где ваша помощь?! Всем нам приходит конец!

И на крики нойда отозвался Никита. Не понимая слов лопаря, он взмолился о том же самом.

— Спасе наш милостивый! Помози нам! С голоду помрем, если не возьмем эти островки. Расточи бесовские силы, — церкву поставим тебе во славу, благолепие в ней воздвигнем… Имя твое прославим! Разрази поганую силу!

Бубном ли задержать богатырей тщедушному, больному дикарю? Их крики пьянили друг друга и только одна узкая полоска воды отделяла передний челн от древнего святилища…

Внезапно вырос на скале Великий Нойда. Громадные впадины слепых глаз были широко раскрыты солнцу, на мертвенно-бледном лице чернела дыра широко разинутого рта. Высота тела жутко увеличивалась его страшной худобой. Длинные, как плети тонкие, руки тянулись навстречу новгородцам… Изо рта вырывались потоки таких звуков, что кровь новгородцев застыла от ужаса. Узловатые руки Никиты дрогнули, пальцы сами собой разжались, и Спас, блеснув медью на солнце, бесшумно изчез в черной пучине реки.

Гребцы, сами того не замечая, изо всех сил загребли назад. Челн с Никитой, стоявшим на носу, с разгона ударился кормой в камень. Большака, словно на пружине, откинуло, и он исчез головой в ледяной воде. Кем был вытянут из воды в лодку Никита, как погнались челны назад, — этого не помнили новгородцы. Никита бился в лихорадке и, лязгая зубами, твердил: «С нами бог! С нами бог!» От этих слов делалось еще страшнее; ведь не стало у них больше иконы Спаса, их защитника, он был потерян навеки.

Жуткая тишина легла на новгородское становище. Женщины, шепча молитвы, мазали смолой кресты на всех дверях и окнах. У хлевов загорелись костры. Но ничто не помогало. В каждой тени, в каждом звуке, в каждой мелочи чудилось всем что-то страшное и жуткое… Сквозь пленку православия новгородцев выступили древние страхи язычников; ведь они остались без защиты литого из меди Спаса, Никита бился в лихорадке и диким голосом кричал; ледяная вода, в которой он окунулся в момент наивысшего испуга, сделала свое дело. Слушая отдельные выкрики больного, становилось еще страшнее.

Если не страшнее, то зато еще печальнее было на лопарском святилище. Великий Нойда, уже давно ослепший, лежал много лет без движения — могучее тело день и ночь боролось со смертью. Бубны и крики сына о надвигающихся врагах, сказали ему о приступе. Великое чувство ненависти совершило чудо — он почувствовал силу встать на защиту всего племени. Онемевшими от бездействия ногами он двинулся по направлению к крикам, вытянув, как все слепые, руки вперед… Если бы не ужас бежавших без памяти новгородцев, они могли бы заметить, как Великий Нойда вскоре упал на скалу. Ярость сделала свое дело — она дала нойду приток внезапной силы, но, исчерпав ее, старику не осталось чем жить. Молодой шаман решил скрыть от всех смерть отца. было легко сделать, так как никто из лопарей не смел приехать на священный островок. Узнав о смерти Великого Нойда, врагам не было бы страшно святилище, как прежде.

Всю ночь трудился молодой шаман, строя последний шалаш для своего отца. Он покрыл его корой ели и березы. Настлал внутри хвои, украсил отдельными ветками рябины и посадил туда мертвое тело, пригнув подбородок к поднятым коленям. Этим он нарушал обряд — шаманов хоронят в колодах тысяч лет назад забытое погребение — сидя, с головой, положенной на колени. Со стороны казалось, что колдун жив и сидит, о чем то глубоко задумавшись. Сын не опоясал могильный шалаш Великого Нойды для защиты от злых духов. Старику теперь уже никто не страшен. Он стал теперь сам могучим духом. Так думал сын, совершая погребальный ритуал Великого Нойды, и не зная, как близок конец, когда могущество лопарского святилища в один миг пропадет как дым.

На другой день стали приходить, почти одновременно с разных сторон, изголодавшиеся и измученные лопари. Каким чутьем должен обладать охотничий инстинкт, чтобы почуять в лесных трущобах ход рыбы из моря в верховья. Вольные сыны этого края медленно, воровски, мимо карельских и русских деревень, тянулись отовсюду к островкам — своему последнему убежищу от голода весеннего времени. Закипела жизнь на островках. Щедрое море быстро, в несколько дней, укрепило их силы, и веселые, беззаботные, как дети, они целые дни промышляли. Сушили семгу и сига на солнце и ветру, поливая более мясистые части жиром, от которого рыба хотя и торчала, но не портилась и сохранялась впрок.

Чтобы понять, почему лопари так упорно цеплялись за островки, достаточно взглянуть на план.

Хищники океана, питаясь сельдью, двигались вслед за ее стаями, приближаясь к берегу моря, опресненного речной водой. Сельдь, как мы знаем, останавливалась в полосе, куда не доходила пресная вода. Наоборот, хищные рыбы, например, семга и сиг, входили в устье реки и шли к верховьям, чтобы метать икру. У порога Шойрукши вся масса рыбы из-за раскинутых цепью островков и бурного движения воды заходила в «карман», образуемый этими островками. Рыба останавливалась перед священным островком и, чтобы пройти мимо него, пыталась как-нибудь боком, скача по воздуху, а иногда даже по траве преодолеть бурное течение порога, чтобы затем беспрепятственно следовать к верховьям.

Вот потому то и образовалось здесь святилище лопарей. Первобытные промышленники уже много тысяч лет назад заметили это особое свойство местности. На всем протяжении реки она являлась наиболее удобной для промысла Ведь здесь, на небольшом пространстве, сжатом со всех трех сторон островками, концентрировались проходящие отряды рыбы. Эта местность являлась наиболее приспособленной для того, чтобы дикари с такой низкой техникой, как гарпун и трезубец, наловили рыбы больше, чем в других местах. Отсюда у них возникла мысль, что эта местность, наиболее благоприятная из всех других, служит жилищем благоприятно к ним относящегося духа. Это подкреплялось фактом, что рыба задерживалась из за порога, вечно кипящего и грохочущего на далекое пространство. Лопари боялись приблизиться к этому месту и приписывали грохот — голосу духа, а кипение воды — его присутствию в ней.

Легко представить себе эту странную, нигде не виданную картину, когда громадное количество очень крупной рыбы втискивается в узкое пространство, сжатое с трех сторон островками. Рыба выскакивает из воды, исчезает, опять выскакивает. Вода как бы кишит громадными серебристыми гостями, которые словно не могут оторваться от священного островка. Первобытному жителю казалось, что священный островок притягивает к себе эту лакомую, единственную в весеннее время пищу.