Эмилий Миндлин - Всемирный следопыт, 1927 № 09

В порту два греческих парохода. Идет погрузка: по громадным трубам в трюмы пароходов течет золотая пшеничная река.

Море лениво плещется о красные, проржавевшие борты. Грек-матрос стоит у поручней и с холодным любопытством смотрит на чужой странный город.

А в ресторанчике «Фонтан Айвазовского» ждет меня мой приятель — пограничник Быстров, заказавший шашлык и бутылку Изабеллы. Он читает старый номер «Следопыта» и короткими, сильными затяжками курит убийственно крепкий крымский табак, зловоние которого наполняет всю Феодосию.

— Почему так поздно?

— На молу задержался.

— Морем любовался?

— Любовался.

— Поэт!

Говорится это таким тоном, что невинное слово «поэт» звучит почти оскорбительно.

— Ты сегодня не в своей тарелке.

Быстров не отвечает.

Рано утром, на автобусе Крымкурсо приехали мы из Судака в Феодосию. Быстрова вызвало начальство, а я воспользовался случаем, чтобы посмотреть город. В дороге нас хорошо ожгло солнце, потом мы купались, после купанья разошлись.

Нам подают вкусно пахнущий шашлык. Быстров бросает в сторону журнал, и с аппетитом уничтожает прожаренное мясо.

— Ну что? — спрашиваю я.

— Эта хитрая крыса в Капсельской бухте два ящика выгрузила.

— Кто?

— Сейфи.

Сейфи Магаладжи — непримиримый враг Быстрова. Лихой контрабандист, он всегда стоит поперек горла у пограничников.

Мимо нас двигаются шумные вереницы прохожих. Все бронзовые, здоровые. Мужчины в трусиках, женщины в легких платьях, открывающих ноги, руки и шею. Яркое солнце заливает улицу ослепительным светом. Чувствуется вокруг необычайная бодрость. От базара доносятся запахи персиков, груш, винограда. Там фрукты лежат горами, издавая сладкое благоухание. Татары ходят с корзиночками своей легкой походкой, предлагая прохожим виноград.

Над портом плывет дым. Пришел какой-то пароход.

Мальчишки-беспризорные однообразно скулят, выпрашивая копейки.

Жалким напоминанием о далеком прошлом поднимаются на берегу развалины старинной Генуэзской башни. Когда-то здесь был самый большой черноморский порт — Кафа, когда-то сюда приплывали генуэзские галеры, а сейчас у подножия реставрированной, омоложенной башни летний театр, по вечерам играет оркестр и куплетисты поют частушки.

— Пей, — сказал Быстров, поглядел на меня, и тонкие его ноздри внезапно вздрогнули. — Понимаешь, какая штука: в городе уйма контрабанды. Поймали пудру, лезвия для бритвы «Жиллет», трикотаж, коньяк. Кой-кого взяли за манишку — оказывается, работа Сейфи, но молчат и главаря не выдают. Ну, поймаю я его когда-нибудь, не уйдет он от меня!

… Вино допито, шашлык съеден. Приятная лень охватывает все тело. Небо голубое, в бездонной голубизне проплывают причудливые облака. Еле слышно журчит родник Айвазовского. Вода в нем хрустальная, чистая и холодная. Мне кажется, что она пьянит. Не хочется вставать, но Быстрову не терпится.

— Айда на пляж!

— Рано.

— Ай, баба! В постельку хочется? Идем.

Он идет легкой, упругой походкой моряка. Я едва поспеваю за ним. Проходим мимо вокзала, опустевшего после прихода поезда. Только беспризорные сидят на ступеньках, да осанистый, толстый носильщик смотрит на ресторан Нарпита, что против вокзала. Дальше идем мы вдоль железной дороги; за рельсами плещется море, по морю катится зыбь — предвестница ветра. Нас обгоняют купальщики. На головах у них чалмы из полотенец. Весело глядеть на крепкие, поздоровевшие бронзовые тела. Мы ныряем в выемку под полотном железной дороги и выходим на общий пляж, густо усеянный купающимися.

На берегу несколько баркасов. Быстров вскакивает в один из них и зовет меня. Матрос подымает парус, и баркас, став к ветру, чуть покачиваясь на волнах, идет в море.

Быстров сидит на руле. Я ложусь на носу баркаса и смотрю в небо. Спокойное покачивание баркаса убаюкивает, меня охватывает необычайное очарование, в груди что-то замирает, но Быстров сразу же возвращает меня к действительности:

— Иди на корму, а то нос заторбанивает [24] Заторбанивает — на языке крымских моряков означает посадку баркаса, когда нос слишком перегружен и низко сидит в воде. Это уменьшает скорость хода и затрудняет управление рулем. ).

Мы описываем широкую дугу по рейду. Слева остается маяк. Быстров правит в порт, туда, где стоит маленькая шхуна. Это не спроста… Матрос опускает парус и аккуратно подбирает мякоть. Баркас едва касается носом пристани. Какой-то паренек на берегу ловит брошенный ему конец. Наш баркас покачивается на волнах борт о борт с шхуной. На шхуне появляется фигура татарина. Он с любопытством смотрит на нас.

— Здравствуй, — говорит ему Быстров.

— Здравствуй.

— Откуда?

— Из Балаклавы.

— Давно?

— Утром пришли.

— С грузом?

— Есть немножко.

— Что?

— Арбузы, — и вдруг окрысился, — а тебе что?

— Так, ничего…

Я лежу на носу баркаса. Море плещется у бортов. Быстров закуривает свою крымскую дрянь «по особому заказу» и косится на шхуну. Ноздри его ходят, как у гончей собаки. Наш матрос спокойно сидит на банке и курит махорку. Я не выдерживаю и набиваю трубку душистым сухумским табаком. Синий дымок плывет по ветру к шхуне. На палубе шхуны вскоре появляется татарин и смотрит на меня.

— Куришь?

— Угу.

— Какой табак?

— Сухумский.

— Тц! Такой человек — и сухумский табак!

— А что?

— Английский надо курить.

Он глядит недоверчиво на Быстрова, и я читаю на его лице желание предложить мне контрабандный кепстен [25] Английский трубочный табак. ). Не зря Быстров прилип к шхуне. Однако, татарин не решается; форма Быстрова пугает его. Он исчезает в кубрике.

Быстров шепчет мне:

— Ах, и охота же внутрь слазить!

Я эту шхуну давно облюбовал, еще с утра вокруг нее верчусь.

Идут часы, и ветер становится сильнее. Заходящее солнце окрашивает горизонт в оранжевый цвет, словно зарево громадного пожара. Это верный предвестник бури. С утра барометр падал.

Легкий шквал прибил наш баркас к шхуне. Матрос хочет оттолкнуться, но Быстров движением руки останавливает его. Через минуту кто-то из шхуны опрокидывает на баркас ведро мусора… Матрос, на которого попала добрая половина мусора, ругается. Татарин перегибается через борт и спокойно говорит:

— Зачем так близко стоишь?

— Ирод! Чтоб ты здох, проклятый!.. Весь баркас загадил, — кричит матрос, выбрасывая за борт неожиданное угощение.

Потом опять идут томительные часы.

Мы стоим у берега. Матрос спит на дне баркаса, я недоумеваю, несколько раз порываюсь уходить, но Быстров всякий раз бросает мне:

— Погоди…

Небо стало темно-розовым.

Ветер гонит по морю барашки. Г холодало. Пахнет остро морскими водорослями, гнилыми крабами. Неподалеку от нас высится нос греческого купца, в недра которого день и ночь струей льется пшеница, привезенная из Украины. На носу видны цифры, по которым определяется степень посадки судна. Заметно темнеет. В городе вспыхнули огоньки. Море становится мрачным, от мола доносится сердитый шум. Там подымается волнение. Ветер, дувший с моря, гонит волну к Феодосии.