Владимир Борисов - Побег [СИ]

… — И давно ты тут прячешься, Савелий Александрович? — зэка скорее догадался, чем услышал ее, семенящую где-то позади него.

— Давно?

— Кому как, — Савва распахнул перед ней плетеную калитку.

— Кто-то, быть может, и годами в бегах прожить может счастливо, в ус не дуя, а мне эти мои восемь месяцев большим сроком показались…

…Они сидели на лавке, возле остывающей печки, не зажигая света, и молчали. О чем думала эта молодая, и надо полагать, из-за беременности ставшая такой чуткой женщина, он знать не мог, а сам, глядя на темные окна, все никак не мог решить: правильно ли он сделал, во всем ей признавшись, или нет?

— Может быть чайку, дядя Савва? — нарушила она молчанье и поднялась с лавки, подошла к накрытому деревянной крышкой запотевшему ведру…

Нагнувшись, девушка зачерпнула чайником воду и вдруг рухнула на колени и часто-часто, словно старая сука-дворняга в полуденную летнюю жару, задышала широко раскрытым ртом, а потом, отчаянно схватившись за живот, с криком упала Савелию в ноги…

— Да ты что, родная!? — засуетился тот и попытался приподнять роженицу.

— Ой, йёй, йёй, больно, больно мне! — запричитала она как-то уж очень по-бабьи, прозрачной ладошкой вытирая с лица обильно выступивший пот.

— Потерпи, потерпи, родная, завтра поутру ко врачу поедем… У меня лодочка есть… Как знал, на днях весла справил… Потерпи рожать, кому говорю потерпи… У меня еще ничего, ты слышишь, ничего не собрано… Так что ты поспи пока, зоренька моя, поспи…

Савва поставил на печь котел с оставшимся лосиным мясом, от души посолил воду и приправил молодой, совсем мелкой еще черемшой, что в изобилии проклюнулась на прогретом южном берегу реки.

Покончив с мясом, приоткрыв шторку, он прислушался к мирному посапыванию спящей девушки, перекрестился торопливо и вышел из спальни.

…Месяц, четкий, словно вырезанный из сияющей жести, еще болтался в темном, утреннем небе, когда в спальне раздался громкий, болезненный стон:

— Ой, дяденька, ой, Савелий Александрович, больно мне! Ой, как больно, мамочка родная…

Гридин заметался по комнате, упаковывая в мешок отварное мясо, завернутое в кусок давно уже порванной на ветошь простыни. Казачью шинель свернув в тугой узел, также впихнул в мешок (мало ли что), остатки табака пересыпал в карманы, и, накинув на плечо мешок с золотым песком, наклонился над побелевшей девушкой.

— Ну, вот и все, зоренька. Пошли.

— Куда, куда ты направился, Савелий Александрович? — тут же подал голос неугомонный подъесаул. — Вниз по реке сплошные пороги, я проверял в свое время. Сгинете на такой лодчонке. Вверх — на сто верст ни одной деревни… Куда, куда ты, дурковатый?

— Вверх, Иван Захарович, — вздохнул безнадежно Гридин. — Вверх…

И, набросив на девушку пальто, заботливо поддерживая ее за плечо, вышел из дома, старательно прикрыв за собой дверь…

…Девушка, свернувшись комочком, укрытая шинелью от росистой ночной прохлады, плакала и вздрагивала во сне на корме лодки, а он, сдирая в кровь ладони грубо оструганными веслами, все греб и греб, монотонно сгибая и разгибая ноющую спину.

— Может, одумаешься, солдатик? — хихикнул примостившийся на носу лодки Хлыстов. — Ну что тебе она? Ты даже имя то ее так и не узнал… Чуть-чуть подтолкнуть веслом — и все, нет девоньки… Обратно вернешься в скит… Я тебе богатое золото покажу, и копь смарагдовую, коли пожелаешь… Дорого камень этот стоит, ох дорого, иной подороже брильянта будет… Что, скажешь, плохо нам с тобой вдвоем было? Ведь нет же…

— А не пошел бы ты, Иван Захарович, куда подальше. Надоел— спасу нет.

Он закурил и заметил, что девушка уже и не спит, а со страхом смотрит на него…

— Ты с кем, с кем, дядя Савелий, разговариваешь?

— Не бойся, зоренька. — успокоил ее раздосадованный зэка. — Это я со своим дружком бывшим беседую… В свое время не договорили, вот он и пристает, писатель, мать его… Все в душе моей копается… Человековед…

Гридин выбил трубку о борт лодки, снова взялся за неподъемные, казалось, весла…

— Куда, куда ты меня везешь? — девушка приподнялась и, придерживая живот, осмотрелась. — Здесь даже деревень-то, и тех нет, а уж докторов и подавно не найдешь…

— Туда. — мужик коротко махнул головой, не переставая налегать на весла. — Там уж точно и доктор есть, и медсестра опять же.

Он рассмеялся, старательно моргая, пытаясь сбросить с ресниц предательские слезы… Потом, замявшись, вновь пристал к ней с давно уже мучившим его вопросом…

— Ты лучше, голуба, скажи мне наконец, ну вроде бы как на прощанье, на кой ляд, на лед в такое время пошла… И вообще, колись, откуда ты, зоренька, появилась?

Она помолчала, упрямо глядя на Гридина, потом потупившись, выдавила:

— Я, дяденька, из Ивдели, есть такой городок… Я, я специально на лед пошла… К полынье… А потом испугалась… Не смогла… А тут и лед пошел…

Она вновь заплакала, обиженно вытирая слезы маленьким кулачками.

— Ну, зачем, зачем ты меня с льдины снял? Мне уже и не холодно стало… Совсем не холодно. Правда-правда… А теперь у тебя, Савелий Александрович, через меня неприятности могут случиться…

— Неприятности… — хмыкнул он и умолк, ни о чем особенно не думая…

— Мягко сказано, неприятности…

12.

…Колючка, вышки, длинные бараки лагеря, того самого, откуда прошлой осенью Савелий Гридин так удачно бежал, несмотря на поздний вечер, уже отчетливо виднелись сквозь редкие сосны, а он все искал и искал причины и предлоги оттянуть тот момент, когда перед ним вновь откроются высокие, лагерные ворота…

Встав на колени, зэка под недоуменным взглядом роженицы, жесткой ладонью содрал пухлую, мягкую заплатку мха, бугрившегося возле ярко-черных корней, завернутой в спираль березы, невесть когда порченой молнией. По-собачьи, быстро выкопав в легкой, песчаной почве небольшую ямку, он потянулся к золоту. Подраспустив тесемки мешка, захватил пальцами несколько горстей самородочков покрупнее, и, заполнив ими ямку, вернул мох на прежнее место, для верности утопив в нем пару-тройку раз кулак. Поднялся и, отряхнув ладони, нежно прикоснулся к ее волосам, легким и пушистым.

— Ты, зоренька, березку эту крепко запомни, а когда все закончится, купи какой-никакой домишко. Домой, в Ивделю свою, не возвращайся. Ни к чему, я думаю. Тут тебе, если дурой не будешь, и на дом, и на скотину за глаза хватит…

— Стой, мать твою! Куда прешь! Стой, стрелять буду…

— Вертухай-краснопогонник направил на Савелия и девушку поблескивающий свежей смазкой автомат.

— Врача. Позови врача, бестолочь! — Гридин нарочито злобным голосом прогонял из души своей последние сомнения… — Зови лепилу, видишь, девочка рожает…

— Наташа, Наташа я… — пискнула она, а долговязый, черный от щетины грузин — врач, в белом расстегнутом халате, из-под которого виднелись голубая, несвежая майка и мятые офицерские штаны, уже подхватывал ее, обессиленно обмякшую, на руки.