Владимир Борисов - Побег [СИ]

— Спасибо тебе, Господи! — наспех перекрестился Гридин и, плюхнувшись брюхом в реку, погреб вслед за уплывающим бревном.

Краем глаза Савва заметил возле берега появление собак, крупных псов, обиженно скулящих и бестолково шныряющих в прибрежной осоке, но спасительный пень его, а вместе с пнем и он уже заплывали за поросший густой ольхой небольшой каменистый островок…

— Ушел. — выдохнул Савелий и вкарабкавшись на толстый обломок ствола, покрытый теплой, шершавой корой, радостно засмеялся…

Комель, на котором расположился беглец, возвышался над водой и вымотанный донельзя мужик, слегка поворочавшись, умудрился даже прилечь на нем, животом принимая все тепло, накопленное деревом за день.

— Ушел. — повторил Гридин и, прихватив свою руку ремнем, переброшенным через торчащий вверх обломок корневища, закрыл глаза.

— Ушел. — уже засыпая, шептал радостно беглый зэка, прильнув щекой к мшистой пробке, явственно чувствуя всем своим промокшим и озябшим телом ласковое прикосновение лучей предвечернего солнышка…

…Проснулся Савва совершенно продрогшим, но необычайно отдохнувшим, бодрым. Подсохшая было на нем одежда вновь стала волглой от обильной росы, выпавшей под вечер. Беглый вор потянулся, вновь заправил ремень в штаны и перевернулся на спину. Крупные звезды, мерцая холодным, безжизненным, голубоватым светом, повисли, казалось, над самой рекой, отражаясь в черном зеркале воды слегка дрожащими, крупными блестками. Река текла меж двух чернеющих скалистых берегов неспешно и почти бесшумно. Лишь изредка слышно было негромкое ее журчание среди обломков породы, да как шлепает пузом рыбья мелочь, спасаясь от зубов прожорливой щуки. Савва запустил руку под надорванный козырек черной, брезентовой своей шапки и выудил мятую сигарету и расплющенный спичечный коробок…

Табачный дым, почти невидимый в плотной, предрассветной мгле, уносился куда-то прочь, отгоняемый легким, пропахшим хвоей и тиной ветерком. Сигаретный окурок, зашипев, погас, и вокруг Саввы, плывущего на своем пне, вновь воцарилась звездная темнота, до краев наполненная ночными запахами и звуками. Счастливо хрюкнув, Савелий поплотнее запахнул свой бушлат и, зарывшись носом в засаленный воротник вновь погрузился в сон, крепкий, без сновидений…

…Несколько раз за день, река разбивалась на рукава, отдельные протоки, но Савва, слегка подгребая руками, постоянно выбирал самые левые ответвления ее, справедливо полагая, что двигаясь к югу, он скорее напорется на какое-то человеческое жилье и попытается раздобыть для себя хоть что-то из съестного. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что съестного вокруг Гридина было вдоволь. В камышах шебуршали отъевшиеся за лето тяжелые утки. В черных лужах, наполненных теплым, перепревшим илом, лежали, сонно провожая взглядом голодного, безоружного, а значит совершенно неопасного зэка, наверняка, ужасно аппетитные в жареном виде, но в настоящее время совершенно живые и несъедобные кабаны и дикие свиньи. К левому, более пологому берегу, словно дразня оголодавшего зэка, частенько на водопой подходили нервные косули, передергивая испуганно короткими хвостами, наскоро, короткими глотками пили холодную воду и вновь скрывались в чаще. Перевернувшись на живот, Савва часами наблюдал, как в изумрудных, качающихся, словно русалочьи волосы, зарослях элодеи безбоязненно выискивали что-то у дна широкоспинные хариусы и плоскоголовые усатые налимы.

На высоких, отвесных скалах, проплывающих мимо беглеца, иногда виднелись покосившиеся столбы с разодранной колючкой да поваленные вышки — заброшенные, безжизненные лагеря времен культа личности…

…И вновь выпала вечерняя роса, и вновь наступила звездная ночь, но Савелию было уже не до ее красот, да и чувство эйфории, опьянение свободы давно улетучилось, уступив место жуткому голоду, стягивающему и без того довольно плоский живот беглого зэка к самому позвоночнику… С отвращением набив полный рот сосновой корой, оторванной от своего пня, Савва, старательно пережевав ее, попытался проглотить это безвкусное, отвратно-пресное крошево, но оголодавший организм все ж таки не принял эту обманку, и уже через мгновенье Гридин, стоя на корячках, блевал в воду горькой желчью вперемежку с разбухшей корой.

…Рано утром, когда Савва в очередной раз отгребал пень свой влево, в протоку с более медленным течением, ему послышался чей-то негромкий рассудительный говорок, но присмотревшись, он понял, что это небольшая волна просто-напросто бьет в рассохшийся борт лодки.

От неожиданности зэка чуть не упал в воду и даже ополоснул лицо речной водой, но ничего не изменилось: вот поросший камышом заливчик, вот кабанья тропа, уходящая в чащу леса, вот темный от ила песок, а вот и лодка, до половины вытащенная на берег, но самое главное — от лодки к большому валуну, наклонно торчащему из песка, тянулась буро-красная от ржавчины цепь.

Савелий спрыгнул со своего пня, по самую грудь провалившись в студеную воду, и, оттолкнув от себя ненужную более коряжину, побрел к берегу.

3.

Одного взгляда хватило разочарованному Гридину, чтобы понять, что лодкой уже давно, уже слишком давно не пользовались. Сквозь щели в ее бортах свободно просачивалась речная вода, а сквозь дно лодки тоненькая осинка умудрилась пропихнуть свой темно-серый, гнутый стволик…

Хлюпая водой в раскисших ботинках, Савва поспешил по тропе вверх. Падая и сдирая в кровь пальцы, по довольно пологому склону он неожиданно вышел на идеально круглую поляну, притаившуюся среди столетних сосен и кедров.

Прямо перед ним, стояла покосившаяся, рубленная из дерева часовенка, а чуть поодаль, за небольшим погостом с кособокими, трухлявыми крестами, притулившись к древней березе, виднелся сруб с небольшими подслеповатыми оконцами. Сруб был обнесен плетнем, но плетнем хитрым: каждая веточка высохшего орешника, каждая жердь, поставленная вертикально, были старательно заточены, и примитивный, хлипкий на первый взгляд заборчик, при более внимательном знакомстве, оказывался серьезным препятствием от непрошенных гостей, будь то зверь таежный или варнак беглый.

— Скит. — откуда-то из глубины памяти Савелия выплыло это слово, и он, сбрасывая с себя мокрый бушлат, штаны и ботинки, по росистой траве поспешил к дому.

— Скит. — повторил уже более уверенно зэка, плечом приоткрывая тяжело поддавшуюся дощатую дверь калитки.

— А калитка-то не заперта, — с радостной опаской отметил Гридин и, осторожно ступая босыми ногами по мягкой и прохладной траве, спорышу, которым зарос весь двор, направился к крыльцу.

…Убранство дома поражало своей основательностью и простотой.