Норман Льюис - Зримая тьма

— Это как же?

— Война! — Женщины дружно вздохнули и закачали головой.

— Война? Но тут же никто не воюет. Ваши поля находятся в зоне Эль-Милии, не так ли?

Но на женщин не действовали никакие утешения.

— Война! — тихо причитали они. — Война! Мы не сможем теперь бывать на наших полях. Как же мы прокормим детей, если не сможем возделывать поля?..

Война не раз свирепствовала в этих краях, не раз зарастало, рушилось, обрекалось на запустение все, что возделывалось и воздвигалось трудом человека. Однажды в августе, после столетия навязанного победителями мира, арабские батраки восстали и расправились со своими белыми владыками. Вооруженные вилами, серпами и старинными ружьями, они уничтожили всех европейцев, зарезали их скот, сожгли дома. Словно рабы Спартака, они восстали, чтобы уничтожать и быть уничтоженными. И никто не задался вопросом, никто не пытался установить и, следовательно, никто никогда не узнает, что заставило этих крестьян, таких же мирных, трудолюбивых, уважающих законы, умеющих довольствоваться малым, как и все крестьяне на свете, — что заставило их жертвовать собой в этой оргии смертельной ненависти и мщения. К вечеру появились танки и самолеты. Уцелевшие арабы скрылись в горах, а оставшиеся в живых европейцы, бросая земли, бежали в Либревиль и Эль-Милию. Теперь границы между полями заросли травой, одичавшим виноградом; сквозь дымку дождя я видел желтые пятна полевых цветов.

Меня изумила быстрота, с которой местность перерождалась в пустыню. Когда-то чудесная дорога теперь превратилась в естественную выемку, густо заросшую растительностью, поля бывших ферм грозили поглотить остовы сожженных фермерских домов. Я знал, что колонисты посылали батраков обрабатывать землю под защитой пулеметов, что осенью люди с риском для жизни выходили из города, чтобы тайком собрать виноград. Но вскоре и от этих попыток пришлось отказаться. В одном месте, еще издали, я увидел корову; при вспышках молнии она казалась белым жирным червяком, вгрызающимся в зеленое мясо холма. Подъехав ближе, я разглядел рядом с животным маленького ребенка. Только ребенок мог выжить среди смерти и этой никому не нужной щедрости природы.

Сиди-Идрис, Сиди-Омар, Эль-Мескине… Гробницы святых и пророков. Рядом с ними европейские поселенцы построили свои деревни с торговыми заведениями по типу эльзасских селений, где родились они сами или их отцы. На полной скорости я промчался по лужам вдоль молчаливых улиц. Быстрота, с которой буйная природа вносила здесь свои изменения, устанавливая новые границы, казалась прямо- таки невероятной.

В Сиди-Идрисе стало больше беспризорных цыплят, чем прошлый раз; они уже научились пользоваться крыльями и, словно куропатки, с шумом вылетали из-под передних колес машины.

За Сиди-Омаром какие-то странные, похожие на гигантских хорьков животные быстро перебегали дорогу, мелькая лапками и шлепая по грязи; на церковной колокольне, опустив крылья, сидел под дождем небольшой орел.

В Эль-Мескине дома из необожженного красного кирпича были покрыты бурно разросшимися цветущими розами; они вторгались в комнаты и через зияющие пролеты окон снова вырывались наружу. На изгородях болтались клочья афиш, и на них все еще гримасничали и жестикулировали разорванные рекламные красавицы и красавчики, восхваляя товары, когда-то продававшиеся в разгромленных магазинах.

Я понимал, что должен ехать как можно быстрее. При высокой скорости для машины не представляли особой опасности маленькие мины, которые феллахи иногда ставили на дороге. Я следил по спидометру, когда останутся позади сорок километров, отделяющие вершину перевала от Либревиля; арабки торопливо хватались то друг за друга, то за сиденье, когда машина проносилась по глубоким лужам и брызги воды барабанили в днище автомобиля или фонтанами взлетали по сторонам.

У окраины Либревиля дождь несколько затих. Рядом с «переселенческим центром»; созданным уже после моей предыдущей поездки в город, играли в грязи арабские ребятишки. Из лагеря, прижавшись к проволоке, за ними наблюдали другие дети. «Переселенческий центр» — с часовыми, прожекторами, вышками и колючей проволокой — был, в сущности, обычным концентрационным лагерем для арабов, эвакуированных из зоны военных действий. Арабки попросили остановить машину. Женщины опустили чадру, сунули младенцев и узлы под свои мокрые одеяния и, шлепая по грязи, ушли.

Я поставил свой вездеход на площади Конкордия и, заметив парашютистов, поспешил снять ротор распределителя и засунуть тряпку в воздушное сопло карбюратора. Добираясь после подобных поездок до Либревиля, я обычно испытывал потребность что-нибудь выпить. Так уж действовало на меня даже небольшое нервное напряжение. В какой-то мере поездки в Либревиль доставляли мне удовольствие. Это немного успокаивало нервы, и в течение одного-двух дней мир казался немного лучше. Вот и эта поездка вызвала страшную жажду. Взглянув на часы и рассчитав, что у меня в запасе полчаса, я пересек площадь, вошел в кафе «Коммерс», сел за столик, за которым уже сидело несколько солдат, и заказал большую рюмку самого популярного здесь вина анисет.

Кафе было переполнено солдатами, главным образом парашютистами в просторном маскировочном обмундировании. Многие солдаты были с автоматами, в красных, синих и черных беретах. Перед железной решеткой, которой в случае необходимости закрывался вход в кафе, дефилировали патрули с полицейскими собаками в намордниках. На каждого гражданского человека здесь приходилось не меньше десятка солдат. Вообще-то гражданскими лицами в кафе, кроме меня и официантов, были лишь девицы легкого поведения — испанки с прическами словно из медной проволоки, одетые в узкие бархатные платья. За двумя столиками у стены, отдельно от французов, сидела группа солдат Иностранного легиона. Это были розовощекие, белотелые немцы с красными руками и белой, просвечивающей из-под коротких волос кожей на голове; они негромко переговаривались гортанными голосами.

За моим столиком сидели трое парашютистов; один из них — преждевременно состарившийся сержант — оказался напротив меня. Я было дал ему лет сорок, но, заметив твердые мускулы его шеи и подбородка и ясные глаза, тут же скинул лет десять. На щеках сержанта, словно племенная татуировка, виднелись глубокие морщины, а кожа казалась смазанной йодом.

Сержант передал официанту алжирский банкнот в пять тысяч франков и сказал: «Обменяй на французские франки, я еду домой». Французских франков у официанта не оказалось, и я вызвался выполнить просьбу сержанта. Через десять минут я уже знал его биографию. Он изъяснялся короткими, решительными фразами, причем его голос, лишенный всякого выражения, звучал так однообразно, словно он мысленно читал книгу, где бесстрастным армейским языком излагались его собственные впечатления и оценки.