Михаил Зуев-Ордынец - Желтый тайфун [Повесть и рассказы]

— Бежать некуда, — ответил он — французы оцепили рощу. Я погиб.

— Садись! — ударил Кутанзо ладонью по борту прицепной каретки.

— Зачем? Меня ты не спасешь и сам погибнешь. Нет, поезжай один, — мотнул отрицательно головой Кай-Пангу.

— Садись! — уже крикнул строго Кутанзо… Кай-Пангу одним прыжком очутился в каретке, мотоциклет затрещал мотором и свернул на кактусовую аллею — спуск с холма в город.

Кутанзо с одного взгляда убедился, что главная трудность — это проскочить аллею. В конце ее, поперек маленького бамбукового мостика, стояли три конных жандарма.

Кутанзо дал полный газ. Свист ветра в ушах заглушил бешеный рев мотора.

«Будем бить на неожиданность, — думал Кутанзо, стискивая руль, рвущийся из рук. — Должны же жандармы испугаться мчащегося мотоцикла. Они освободят дорогу… А если они рассуждают так же, как и я? Если они думают, что я испугаюсь и остановлюсь? Что тогда? Тогда, черт знает, что произойдет!»

Мотоцикл — уже в сотне метров от мостика. Вышколенные кони стоят, как изваяния, без страха глядя на приближающееся ревущее чудовище.

Жандармов бросило навстречу мотоциклу… Крупный гнедой жеребец среднего жандарма взвился испуганно на дыбы. Копыта его повисли на миг над мотоциклом. Кутанзо инстинктивно вдавил голову в плечи и, когда жеребец, храпя и разбрызгивая пену, опустил копыта на землю, мотоцикл был уже далеко за мостом. Пропела над головой пуля. Кутанзо, из-за шума мотора не слышавший выстрела, удивленно обернулся. Жандармы неслись карьером вслед за ними, стреляя на скаку…

Мотоцикл запрыгал по ухабам мостовой. Замелькали дома, магазины, пагоды Сайгона, На улицах — ни души. Пронеслись мимо заставы. Часовой неистово бил в гонг, приказывая остановиться…

Город кончился. Серые каменные громады его домов остались далеко позади. А вдаль, туда, в бесконечные разметы рисовых полей, уходила красная глинистая дорога.

Кутанзо выключил мотор. Мотоцикл бесшумно, по инерции, скользил вниз с отлогой горки.

— Вождь, куда поедем мы?

Кай-Пангу отнял ладони от лица и звучно вскрикнул:

— В горы, к мойям! [13] Мойи — племена, населяющие плоскогорья центрального Индо-Китая. И оттуда, собравшись с силами, хлынем на улицы Сайгона!

Снова зарокотал мотор. Снова засвистел в ушах ветер. Солнце садилось. Под его лучами залитые водой рисовые поля зарозовели и стали похожи на зеркала, затуманенные от дыханья…

С запада кралась ночь…

Небо словно выцвело от жары. Удушливо пахло нагретой землей и травой. Тело от малейшего движения покрывалось противной горячей испариной. Кобблер ребром ладони смахнул капельку пота, щекотавшую нестерпимо кончик носа, и озлобленно сплюнул:

— Дьявол, как в огне горишь! Скоро ли вечер?

Повел взглядом тяжелых, ненавидящих глаз.

Сотня фанз Гуан-Ху сгрудилась грязным стадом. Над гребнями их крыш вытянулась, как длинная любопытствующая шея, ржавая труба кожевенного завода. Дальше разметались илистые, рисовые поля. Залитые водой, отражая солнечные лучи, они слепили глаза.

— Боже милосердный, — зашептал проникновенно Кобблер — зачем ты позволяешь существовать на твоей земле такой гадости, как например этот Гуан-Ху? За две недели ни одного полного сбора! Никто из этих желтых обезьян не интересуется моим кинематографом. Уж я ль не старался? Давал драму, комедию, фарс, даже видовую — «Жизнь норвежских крестьян». А в кассе— пусто! Господи, какого же черта им надо, а?

От чувства нестерпимой жалости к самому себе засвербило в носу и зачесались глаза. К счастью, внимание отвлекла женская фигура, появившаяся в конце улицы. На плече у женщины — заменяющая коромысло бамбуковая палка, на которой был привязан визжащий поросенок, на другом спокойно дремлющий ребенок.

Полюбопытствовал лениво: кого же она для равновесия прицепила — поросенка иль ребенка?

Солнце, подвинувшись вправо, нашарило голову Кобблера и обрадованно впилось лучами в его непокрытую плешь. Пригретые солнцем заклубились стаи зеленых блестящих мух. С гнетущим унылым жужжанием кружились они над головой Кобблера, забивались в ноздри, липли к уголкам рта. Остервенело махая платком, разогнал мух и, тяжело волоча ноги, перешел на другую сторону улицы, в холодок.

Оттуда критически посмотрел на свой кинематограф, длинный сарай из необожженных кирпичей, с черепичной крышей, похожей издали на барку, перевернутую килем вверх. У единственных дверей сарая повисла длинная вертикальная афиша, написанная по-китайски. Черные крупные иероглифы, как отвратительные мохнатые насекомые, разбежались по полотну.

— Кто знает, что написал здесь этот паршивец Ан-Ши? Ребус какой-то! Может быть, он за мои денежки размалевал на этой афише, для всеобщего сведения, что хозяин кино, уважаемый мистер Сем Кобблер, подлец и жулик, что это-де тот самый Кобблер, которого в Кантоне били целую ночь за крапленые карты. Нет, довольно!

Завтра же испаряюсь отсюда. Поеду в Кьан-Че, на ярмарку. Хотя туда и отправился уже Билль Ноакс со своим балаганом, но лучше дать себя уложить на обе лопатки конкуренту, чем бесславно сдохнуть в этой дыре…

Рядом с китайским ребусом примостилась другая афиша, более скромных размеров, написанная по-английски:

КИНО «ДЖЕНТЛЬМЕН».

Сегодня исключительно-выдающаяся программа.

— БОЕВИК —

БОЛЬШАЯ КИНО-ДРАМА ИЗ КИТАЙСКОЙ ЖИЗНИ.

— Сверх программы: —

Кино-хроника. Важнейшие события на обоих полушариях нашего земного шара.

Объяснения картинам дает профессор краснословия Мак-Гиль.

— Клянусь честью, если он не явится через час, я превращу этого профессора краснословия в глухонемого! — свирепо стиснул потные пальцы Кобблер и посмотрел выжидающе на дорогу. Но дорога, красноватой лентой протянувшаяся между полями, была пуста и безлюдна.

Из переулка вынырнула кучка рабочих кожевенного завода. Остановились около Кобблера, распространяя удушливое зловоние квашеной кожи. Кто-то крикнул:

— Эй, вертел сегодня живой картинка?

— Вертел! — передразнил сердито Коблер. — А пиастры за вас кто будет платить? Собачья тетка?

— Огэ! Сердиться не надо, хозяин! — дружелюбно ответили рабочие. — Ты вертел картинка, мы платили пиастр. Вот! Хорошо?

Хохоча и распугивая стада черных, тощих свиней, запылили вниз, к поселку.

Солнце начало скатываться к горизонту. Длинная тень заводской трубы протянулась далеко в поля. Уже в лиловое перекрасились дали. Кобблер посмотрел на часы и с горячей мольбой поднял глаза к потемневшему небу:

— Боже, не допусти убийства! Даю этому шотландскому пьянице сроку еще десять минут. Но если он опоздает хоть на…