Александр Лаврик - В долине белых черемух

- Пропащий я человек,- ответил Кирьке Сергей.- Ничто меня не исправит. Буду ждать Зою. Она, в конце концов, поймет…

- Эх, ма!- сожалеюще вздохнул Кирька и поделился своими тайными переживаниями: - Мне бы всего на два каблука подрасти - к-клянусь, ж-женился бы на Наташке. С закрытыми глазами! Т-такая девка!

Хохот, которым взорвался Белов, жестоко оскорбил Кирьку.

- Ну, чего ржешь? Эх ты, отрастил на подбородке п-помело и б-бахвалишься!

Вчетвером они долго таскали вещи на бывшее подворье, ставили палатки рядом с развалинами, убрали дощаник и лодку в прибрежные кусты и, наконец, развели костер. Наташа готовила ужин. Ром и Сергей упорно сражались в шахматы, и с ними бесполезно было разговаривать. Кирька сидел и «фантазировал» на балалайке. Наташе нравилась задушевная игра Кирьки, она несколько раз подсаживалась к нему и слушала, положив руку ему на плечо.

«Н-нечего завистничать! - гордо рассуждал Кирька, видя, как парни поглядывают на них.- Всякому свое. Для вас пока самое подходящее - п-пешечки переставлять!»

Прохладный ветреный вечер заволок тайгу мраком и сыростью. Кыллахов возвращался по верхней террасе долины Юргачана, спускаясь к устью. Темный кустарник перегораживал путь. Коню часто приходилось перепрыгивать через низкорослый ерник. Знакомая и незнакомая земля. Долина покрылась высоким тенистым лесом, к которому давно не прикасались ни топор, ни пила, былые Покосы заросли кустарниками. Лишь очертания заоблачных гор оставались неизменными.

Сперва старик учуял дымок, а потом и запах кулеша, заправленного поджаренным салом и луком. Когда же он увидел костер вблизи развалин, волнение охватило его. Костер! Костер на земле, которая столько лет не знала человеческого тепла, несказанно обрадовал сердце старика. Ветер трепал языки, освещавшие небольшую группу людей, пламя взвивалось на ветру, как алый стяг.

Кошмарные сны вконец одолели Баклана. Без спирта не получался у него сон - валялся до полночи, а то и до утра, ворочался, чертыхался, но глаза, хоть зашивай, не закрывались. Когда же напивался вдрызг, то во сне бредил, буйствовал, иногда вскакивал и бросался бежать. Два раза саданулся головой о дверной косяк низенькой избушки, в которой обычно они запирались с горбатой на зиму, предварительно заготовив с десяток оленьих туш и всякой другой провизии. Даже лед для воды запасали они сразу. Зимой дальше десяти шагов от избушки не было следов - чтобы случайно не обнаружили охотники. А сейчас очутились они здесь, скрываясь от появившихся в тайге чужаков.

Баклан плюнул бы на свои кошмары, но они слишком походили на случаи из его многогрешной жизни. И даже не этим плохи были сны: совесть в его дремучем нутре не просыпалась и не мучила. Но пугало возмездие за то, что было содеяно когда-то, и о чем беспощадно напоминали видения.

- Ваш бродие! Ваш бродие! - бормотал растерянно Баклан и даже во сне тянул руку к виску.- Не смогу я его достать…

И сейчас он явственно видит во сне то, что произошло сорок лет назад.

…Боец прикрывал отступление партизан. Он, угнездившись на неприступном утесе, косил пепеляевцев, не давая возможности взобраться на перевал. Штабс-капитан впился в Баклана ненавидящими глазами, но обратился без крика:

- Десять золотых николаевок и георгиевский крест второй степени!

Сообразительный Баклан прикинул в уме и протянул руку: «Плати, ваш бродие, сразу».

Хитростью решил взять партизана. Без ружья медленно пошел он под серый каменный столб.

- Не стреляй, братуха, я тебе не враг!-крикнул издали Баклан.- Может, чем тебе пригожусь, ты же раздет совсем.

То ли боец вконец продрог, то ли заело ручной пулемет, но выстрелы прекратились. Баклан понимал, что к себе на утес тот не подпустит, поэтому он взобрался на первый выступ и тихо проговорил:

- Лови-ка мои теплые мохнашки.

Он кинул вверх рукавицу, и боец поймал ее… Грохнул взрыв: вложенная Бакланом в рукавицу граната-«лимонка» сработала. С края скалы свалился ручной пулемет. А за партизаном нечего было и лезть - ясно, что наповал.

С криками «ура» проносились мимо Баклана оленьи упряжки. Он стоял и во весь рот улыбался, выпятив грудь с георгиевским крестом. Да, тогда получилось неплохо, а вот сейчас снится какая-то муть. И с чего бы, кажется? Потому, что обманул партизана? Нет, не то. Или из-за того, что тогда по пьянке вскоре разбросал золотые червонцы? Да нет же. Чего жалеть? Погулял он тогда с дружками крепко. Так что же это за окаянство привязалось?

…Баклану вдруг показалось, что он вроде бы уже не человек. Вроде бы на нем выросла густая волчья шерсть, его лапы когтисты и крепки, клыками он перегрызает кость годовалого лосенка. Он гладил лапой свою мохнатую шкуру и довольно думал: «Теперь отыскать стаю - и в горы». Он поскакал по снежному склону обрадованно и прытко. Но что такое? В перелеске огоньками замаячили флажки. Он в другую сторону - и там краснеют флажки. «Облава! На меня облава!» - чувствуя, как на холке вздыбилась от страха шерсть, понял волк-Баклан. Откреститься бы ему от волчьей шкуры, да не может. Хочет крикнуть: «Я не волк, не стреляйте, я человек!» Тоже не выходит, забыл человеческую речь.

- У-у-у! Ы-у-у! - завыл Баклан во сне, разбудив воем перепуганную старуху.

- Очнись, бирюк,- потрясла его за бороду Варвара. Баклан прытко вскочил, долго пыхтел, скрежетал зубами, наконец зажег сальник, стоявший на дырявой железной печурке. Тусклый фитилек осветил задымленные бревенчатые стены с единственным глазком, нары, укрытие оленьими шкурами.

- Ну, падлы, или вы, или я!-прохрипел Баклан.- Вместе нам земля тесна!

Сняв с деревянного колка подсумок с обоймами, Баклан повесил его через плечо и, прихватив старую, с полинялой ложей винтовку, ушел в ночь.

- Ну что золото? Далось оно тебе! - громыхал Белов, потрясая бородищей.- Пойдем посмотрим,- показывал он на мерцавшие вдалеке на солнце скалы. Может, там что поинтереснее найдется!

- Не понимаю,- пожала плечами Наташа.- Нельзя так разбрасываться. Золото прежде всего.

- Сама виновата,- громко возражал Белов.- Ты же уговаривала: ребята, учитесь открывать подземные сокровища… Так чего же ты?

В последние десять дней Сергей не знал покоя. Он часто оставлял Наташу где-нибудь в русле ключика, а сам лез в распадки, ползал но кручам. И всегда возвращался с находками. Он обнаружил огромный хребет юрских известняков, богатых кальцитами. А теперь вел Наташу вверх по ручью к удивительным скалам, которые заметил с горы вчера вечером, перед самым заходом солнца.

По пути к скале они задержались на ягодах. Таежное лето было в самом разгаре. Солнечные полянки манили запахом спелой земляники. На островках дозревала охта, увешанная, подобно винограду, темно-синими кистями кислых терпких ягод. Будто укрытые красным кумачом стояли кусты невкусной, но всегда урожайной кислицы. Зелеными горошинами ягод красовалась черемуха; на верхушках, куда чаще доставало солнце, эти горошины стали уже бордовыми, а иные даже Лаково-черными. Коврами лежали на крутых склонах полоски брусничника. У брусники пока что розовый подпал на одной только щечке, дозреет она с первыми заморозками - тогда и черпай ее горстями. Царицей ягод в эту пору была голубика. Никогда ею не насытишься. Особенно хороша она утром, в капельках росы, или днем, согретая и чуть привядшая на солнце.