Норман Льюис - Вулканы над нами

Назавтра меня ждала нечаянная радость.

Появилась Грета. Я зашел в пустовавший с отъезда Эрнандеса бар проглотить свою обычную утреннюю порцию спиртного и вдруг увидел ее. Она слегка вскрикнула и протянула мне руки, мы обнялись. Так бывало всегда. С каким бы усердием ни воздвигал я свои защитные линии, они рушились, когда Грета так сердечно протягивала мне руки. А на этот раз я вообще был застигнут врасплох и не позаботился об обороне.

— Милый, мне сказали, что ты здесь, и я специально сделала остановку. Я лечу в Кобан.

Я обнял ее снова.

— В Кобан? — спросил я.

— Да, домой. Но следующий самолет будет только в четверг, так что мы можем здесь очень мило провести два дня. Если тебе хочется, конечно.

«Всего лишь два дня!» — подумал я. Так излечившийся алкоголик, поставленный перед внезапным соблазном, ищет оправдания. Два дня — это не опасно. Зная себя, я готов был признать, что неделя могла бы стать роковой.

Но два дня… Я незаметно взглянул на нее и почувствовал, что у меня захватывает дыхание, как в прежние дни. Разглядывая сверху ее лицо, я впервые заметил в уголках глаз крохотные бороздки, которые в один прекрасный день станут морщинами. Я попробовал было сосредоточиться на мысли, что Грета быстро стареет, но тут же внутренне усмехнулся; это я пытался возвести очередную защитную баррикаду. Так бывало каждый раз. Когда мы встречались после разрыва, я переживал короткий момент отрезвления; он быстро проходил, уступая место новым иллюзиям.

Мы сели, я заказал два коктейля. Я разговаривал с ней, не выпуская ее рук из своих.

— Счастлива? — спросил я.

— Нет. Я очень несчастлива. Потому и еду домой.

— Но почему в Кобан? Что тебе делать в Кобане? — спросил я. И тут же все вспомнил.

Я не представлял себе Грету вне Гватемала-Сити. Но ведь она из Кобана. Блистательный образчик тамошней женской породы — красоток, рожденных от плантаторов-немцев и отборнейших местных индианок.

— На прошлой неделе я видел в Гватемала-Сити дона Артуро, — сказал я. — Из того, что он говорил, мне показалось, что у тебя были неприятности.

— Не надо об этом, — сказала она, сжимая мои руки. — Я хотела бы забыть, что этот город существует.

— Конечно, поговорим о другом.

Я довольно ясно представлял себе, какого рода неприятности могли быть у Греты; лучше было их не касаться. Грета была в известном смысле жертвой Фрейда, теории которого преподносились публике популярными журналами в таком виде, что этот пролагатель новых путей в психиатрии превращался в какого-то апостола саморазрушения. Самым страшным грехом в кругу послевоенной молодежи, в котором вращалась Грета, считалось обуздание инстинктов; это именовалось «ингибиционизмом» — подверженностью внутренним запретам. И Грета делала все от нее зависящее, чтобы никому не пришло на ум заподозрить ее в подобной ереси.

— Мы — вместе. Это самое главное.

Удивительная вещь, стоило мне встретиться с Гретой, как я решительно терял охоту представлять мысленно, что она делала без меня. Чтобы позабыть об этом, требовалось лишь небольшое усилие воли. Когда оно давалось мне, мы были совершенно счастливы.

— Скажи мне, бога ради, что ты будешь делать в Кобане? — спросил я.

— Не знаю. Пока что я хочу вернуться домой и покончить со старым. Быть может, я выйду замуж за индейца.

— Какой вздор! — Я засмеялся.

— Вовсе не вздор. Я говорю серьезно.

Ее глаза наполнились слезами.

— Представляю, как ты будешь хороша в глинобитной хижине перед жаровней с тортиллас и с ребенком, привязанным за спиной.

Последние слова я сказал не подумав и сильно покраснел, чего со мной уже давно не случалось. Грета не могла стать матерью — это была одна из потерь, понесенных ею на службе богам сексуальной свободы. Я быстро отвернулся, но она, должно быть, успела заметить краску на моем лице. В ее голосе послышался вызов;

— Разве я не жила до двенадцати лет в глинобитной хижине? Это была лучшая пора моей жизни. Я не видела ни одного белого человека, пока отец не вернулся из Германии и не послал меня учиться в Гватемала-Сити.

— Я уже слышал это много раз. Сейчас ты скажешь, что чувствуешь себя более индианкой, нежели немкой.

— Конечно. Так оно и есть.

— Ничего подобного не было и нет, и то, что ты так говоришь, уже доказывает, что ты не индианка. Ты просто заражена немецкой романтикой. Вы, немцы, все это придумали. Сперва ты вбила себе в голову, что романтично, быть немкой, и переменила свое имя на Грета. Сейчас ты, наверное, решила вернуться к старому имени. И ты хочешь, чтобы я относился к этому серьезно.

— Дэвид, — сказала она. — Что с тобой произошло? Ты переменился. Где твое чувство юмора? Давай поговорим о чем-нибудь другом. И я хочу еще выпить — Она снова владела собой.

— В немецкой школе они превратили тебя в немку. Такого полного превращения мне еще в жизни не приходилось видеть. Допустим, что я соглашусь с тобой, что в глинобитной хижине твоей матери тебе жилось лучше. Но нужно глядеть на жизнь реально. Сейчас уже поздно что-либо менять.

— Я прошу тебя, — сказала она. — Давай для разнообразия поговорим о тебе. Что ты здесь делаешь? Мне сказали, что ты стал южноамериканским генералом.

Я вкратце посвятил ее в свои дела, и она стала раздумывать, как нам провести эти два дня получше. Ее осенила счастливая мысль.

— Милый, мы замечательно проведем время. Покажи мне все эти чудеса, которые так расписывают в рекламе, — вулканы, озера с привидениями, ягуаров. Ты слышал рычание ягуаров?

— «…Покашливание гигантской кошки на закате солнца, от которого у вас кровь стынет в жилах, но вы ведь в полной безопасности в уютном дворике вашей лоджии, под ослепительным тропическим небом», — процитировал я из проспекта. — Нет, пока что не слышал.

Остальные тоже не слышали. Ягуары — в джунглях, очень далеко отсюда; кроме того, они не имеют привычки покашливать. — Я призадумался. — Знаешь, вулкан придется отменить.

Индейцам там наверху только что приказали убираться восвояси, они сейчас, я думаю, не очень расположены к белым людям. Остается озеро. Тебе там очень понравится. Надо ехать, пока Элиот не отменил отпусков по армии. Не будем откладывать.

Грета пришла в восторг.

— Чего же ждать? Съездим сегодня. Рыба там есть? Я хочу поудить. Мы наловим кучу мохаррес. А потом поплаваем. Ах, Дэвид, это будет чудесно!

Мы отправились к озеру в одном из джипов, принадлежавших Элиоту. Озеро Теньючин замечательно тем, что, когда смотришь на него сверху, спускаясь по горной дороге, вода в нем сказочно яркого, пурпурного цвета; когда же плаваешь по озеру в лодке, вода черная. Возможно, все это оттого, что озеро расположено так высоко. У рыбаков-индейцев мы купили крабов для наживки, взяли каюк и поехали ловить мохаррес. Клёв был очень хороший, но попадалась одна мелочь. Ничего кроме мохаррес и крабов, в озере не водилось. Каждые пять минут Грета вытаскивала удочку с трехдюймовой рыбкой на крючке. Она удила мохаррес с детства и делала это очень искусно. Грета легко приходит в восторженное настроение, и тогда радость ее неистощима. Каждый раз, поймав рыбку, она вскрикивала от удовольствия. Она готова была бы удить весь день, но, когда мы наловили два десятка рыбешек, я уговорил ее бросить ужение.