Норман Льюис - Вулканы над нами

Я проехал по шоссе не менее двадцати пяти километров, все время спускаясь под гору.

Дальше нужно было пройти три километра по тропе, и я оставил машину у дороги. Тропа пробиралась сквозь густые заросли, следуя по течению ручья. Вокруг было однообразно и уныло, но я люблю прогулку в джунглях; мрак от переплетающихся над головой ветвей и душный аромат гниющей листвы всегда приносят мне воспоминания о детстве, когда тропический лес был для меня еще таинственным и волнующим.

Как только я увидел деревню, я понял, что предложение Элиота окружить ее отпадает; потому-то ее, наверное, и построили на этом месте. Поросшие лесом горы охватывали Джулапу с трех сторон наподобие подковы. Вход в деревню и выход из нее был один — тропа, по которой я шел. Недвижный воздух в этом почти закрытом ущелье был душен и сладок, как подогретый сироп.

Убогая, затерянная в джунглях деревенька возникла на обломках былого величия. Посреди площади лежал наполовину ушедший в землю большой бронзовый колокол, кругом стояли полуразрушенные здания колониальной архитектуры. Высокие деревья, покрытые цветами и плодами, росли в бывших залах губернаторского дворца. Неподалеку были разбросаны индейские хижины, их было, наверное, около ста.

Косматые свиньи и бесшерстые собаки то выбегали из дверей, то вбегали назад. На рынке дремлющие женщины торговали несвежим, засиженным мухами мясом ящерицы-игуаны, тыквами, дешевыми зеркалами, сахаром и колибри в бумажных фунтиках — индейцы покупают их для детей. Население в Джулапе на пять шестых индейское, подобно тому как в Гвадалупе на пять шестых состоит из ладино, и потому здесь господствует сумрачная тишина.

Только возле церкви — церковь единственное каменное здание, уцелевшее от разрушения, — индейцы громко возносят свои молитвы, размахивая кадильницами. Повсюду зловоние от гниющих фруктов и навоза.

Я прибыл в Джулапу, но что мне делать дальше, решительно не знал. Я обошел деревню два или три раза, заглянул в хижины. Я не встретил ни одного мужчины, только двух-трех женщин, на лице которых застыло выражение деланного безразличия, да несколько нагих, истощенных малярией ребятишек. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

Когда индейцам приходится сталкиваться с незнакомыми белыми людьми, они применяют простой, но действенный прием самозащиты — притворяются, что не видят их. Безвестный музыкант заунывно наигрывал на маримбе, птицы-пересмешники где-то в горах хохотали надо мной.

Я зашел в окрашенную в кроваво-красный цвет кантину «Золотая цепочка», поднял ото сна хозяина- ладино и взял стакан ярко-розового напитка, в который было подмешано немного агуардьенте, чтобы убить самых опасных микробов. Хозяин был неразговорчив.

Он разогнал кур, занявших его место на земляном полу, затем улегся и заснул снова. Я сидел, потягивая теплую безвкусную жидкость и раздумывая, что предпринять дальнее. Было очень жарко. Мухи жужжали и лезли повсюду, садились мне на лицо, на руки, на край стакана. Я убил несколько штук и смахнул на пол, оставшиеся в живых набросились на мертвых и подыхающих, пытаясь совокупиться с ними.

На стене висел фотографический портрет президента (первого выпуска, с отеческим выражением лица) и обычного типа календарь, бесплатно рассылаемый страховыми компаниями, на котором нарисована белокурая красотка с огромным полуобнаженным бюстом (индейцы никак не могут привыкнуть к этим произведениям изобразительного искусства, экспонируемым в кантинах). В стене возле моего столика виднелось несколько пулевых отверстий от крупнокалиберного револьвера.

Я сидел так около получаса, когда в кантину вошел бродячий гадальщик с канарейкой. Взяв с меня два цента, он опустил клетку на пол и приоткрыл дверцу: птичка вспорхнула ко мне на стол. Гадальщик вытащил из кармана пачку отпечатанных типографским шрифтом прорицаний, разложил их на столе, и канарейка, раскидав их, выбрала одно, схватила в клювик и запрыгала ко мне. Эти гадальщики с канарейкой пользуются у индейцев большим доверием. Секрет их прост — они предсказывают только злую судьбу. Если здраво рассудить, каждого индейца ждут болезни, нищета и несчастье, ничего больше; обещать индейцу наследство богатого дядюшки, нежданный куш на бирже или путешествие в Европу было бы по меньшей мере нелепо.

Я развернул бумажку и под слегка насмешливым взглядом гадальщика прочитал: «Твоя возлюбленная покинет тебя». Конечно, она покинула бы меня, будь я горемыкой индейцем.

Она оставила бы меня с четырьмя сиротами, скончавшись от малярии, от родильной горячки, от сотни других болезней, давно уже излечимых, но продолжающих истреблять индейцев в этой стране. А быть может, лавочник- ладино соблазнил бы ее какими-нибудь побрякушками и увел с собой. Или она сама, устав от нищеты, покинула бы мужа, который шесть месяцев в году проводит где-то на плантации и приносит оттуда горсть мелких монет и венерические болезни..

Когда я встал из-за стола, мое неверие было несколько поколеблено; соприкосновение с суеверием оставляет в душе легкий след; я решил зайти в церковь. Это было великолепное здание, с которым четыре века землетрясений ничего не могли поделать. Я сразу увидел, что индейцы забрали церковь под свои богослужения; у входа, подобно страже, стояли кучкаханы, или календарные жрецы, как их еще называют, с копаловыми кадильницами в руках. Я подошел к одному из кучкаханов, поклонился и попросил разрешения войти в церковь. Ничего не ответив, он метнул на меня яростный взгляд. Поскольку он не преградил мне путь, что непременно сделал бы, если бы церковь была закрыта для белых, я вошел.

В церкви оказалось больше народу, чем я встретил за все время, гуляя по деревне. Они были одеты по-разному, и я решил, что сюда стекаются представители разных племен. Внутренность огромного храма ничем не была заполнена, если не считать алтарей по стенам, у которых кучками и полукружьями стояли индейцы в ритуальных костюмах, каких вы никогда не увидите вне храма; на них были головные повязки и шали, украшенные по краям кистями, в руках они держали молитвенные мешочки. Индейцы теснились вокруг горящих свечей, которые они втыкали в бесформенные холмики воска на церковных плитах. Там, где свечи горели за здравие живых, были разбросаны красные цветы; там, где молились за упокой усопших, — желтые. Сотни и сотни свечей пылали на огромном пустом полу храма; другого освещения не было; стены были глухими, без окон. Старшины каждого племени стояли или склоняли колена, окруженные людьми из своего рода, и возносили молитвы громким голосом, с той разговорной интонацией, с которой индейцы беседуют со своими богами. Здесь, в храме, они так мало походили на тех, какими они были в деревне, что их можно было принять за совсем других людей.