Норман Льюис - Вулканы над нами

Индейцы здесь были индейцами.

Я задал себе вопрос, был ли когда другой народ на свете, который с такой силой отстаивал бы себя, как они? Завоеватели захватили их страну, превратили их в рабочий скот. Завоеватели клеймили их тавром пожизненного рабства, не только их, но и детей их; молодых женщин отдавали в наложницы солдатам. Восстания подавлялись с такой свирепостью, что безлюдели целые страны, и все-таки те, кто оставался в живых, продолжали держаться. Потом в игру вступила католическая церковь.

Сперва она правила с помощью святой инквизиции и сжигала язычников на кострах. Позже, возглавляемая епископом Лас Касасом, только что выпущенным из сумасшедшего дома, куда он попал, насмотревшись пыток и казней, церковь провозгласила новый поход под знаменем братской любви. Не знавшие жалости политики в сутанах погасили костры, уволили палачей и заплечных дел мастеров и бросились в схватку с новым оружием — милосердия и терпимости.

Нищенствующие монахи отправились по горным тропам распространять учение Христово; индейцы внимали им кротко и молчаливо, порою, чтобы угодить миссионерам, даже повторяли их молитвы. Результаты не изменились. Чего не удалось добиться кровавыми пытками, не удалось добиться и проповедями. Индейцы остались при старой вере; безгласные боги дождя, урожая и смерти вышли победителями.

Как и в Гвадалупе, индейцы здесь громко и не таясь возносили молитвы богам своих праотцев. Те, кто считал неосмотрительным полностью игнорировать теологию белых, молились понемножку какому-нибудь святому, чтобы тот заступился за них перед христианским богом.

Мне было известно, что индейцы считали его богом Судного дня и возмездия, который может помешать им войти в рай их предков. Церковь посещали и ладино; это они внесли практику благодарения божества, чуждую индейским религиозным традициям.

Они покрыли стены храма выполненными по обету произведениями живописи, посвященными Сан-Фелипе — святому Филиппу, — в благодарность за оказанные им благодеяния. Здесь были сотни картин больших и малых, развешанных в полном беспорядке, по большей части трогательных, иногда смешных. На одной электротехник- ладино , выздоровевший после тяжелого поражения током, был изображен лежащим на полу; электричество выходило из его тела в виде молний. Женщина, перенесшая тяжелую операцию, лежала на операционном столе; хирург с лицом нечистого духа склонился над ней; инструмент, которым он орудовал, больше всего напоминал садовые ножницы.

Очень славная картина в углу с масштабом, указывавшим, насколько изображение на полотне уменьшено по сравнению с натурой, была даром механика, свалившегося в колодец; пострадавший был показан в момент, когда его поднимают на поверхность; он сидел верхом на ведре, на голове была щегольски нахлобучена широкополая шляпа.

Я разглядывал картины, насколько это удавалось мне в чадном свете свечей, когда кто-то сзади произнес пронзительным фальцетом;

— Добрый день, сэр.

Вздрогнув, я обернулся. За мной стоял, полуоткрыв рот, маленький человечек и дурашливо улыбался. У него было лицо лилипута, без единой морщинки, как у ребенка; из-под подбородка торчали два-три длинных седых волоса.

Косточки у него были тонкие, не толще прутьев, из которых плетут садовую мебель, а плечи, коленки и локти выступали острыми углами из-под изношенной бумажной рубахи, которую он носил в качестве облачения.

— Добрый день, — ответил я. — Вы здешний священник?

— Нет, сэр. Здесь нет священников. Я хранитель Сан-Фелипе. Это наследственная должность. Нашему семейству разрешили остаться здесь, когда священники покинули храм, потому что святой возлюбил нас.

Он смолк, но рот его остался полуоткрытым, между губами виднелся язык. Я понял, что передо мной слабоумный. Слабоумие наделило его этой страшноватой вечной юностью и стерло все признаки расового различия. Его можно было принять за белого так же, как за индейца.

Хотя он, по всей вероятности, был индейцем, он беседовал со мной без малейшей робости.

— Вы пришли, сэр, сделать какое-нибудь приношение святому?

В первую минуту я был озадачен и не знал, что ответить.

— Если вы хотите, я сделаю какое-нибудь приношение. Что обычно дарят святому?

Я стал шарить в карманах в поисках двадцатипятицентовой или пятидесятицентовой монеты.

— А что, святой излечил вас от болезни или укрыл вас от опасности?

— Может статься и так, но я об этом ничего не знаю.

— Тогда принесите ему цветы. Их можно купить у входа. На пять центов будет достаточно. Святой не принимает дорогих подарков.

Важно, чтобы подарок был от души.

Я пошел с ним ко входу, купил за пять центов букет синих цветов у стоявшей там женщины, и мы направились вместе в желтый, дымный от курений сумрак храма, к святому.

Как я и ожидал, это оказался заурядный образчик храмовой скульптуры. Сто лет тому назад, когда вера еще не ослабла, церковные мастерские выпускали их тысячами. Скульптор с большим тщанием отделал пышные складки на одежде святого, но ему не хватило вдохновения, чтобы передать возвышенное выражение лица, и общие результаты оказались посредственными, Лицо статуи было почти черным. Это не удивило меня. Индейцы не могут поверить в праведность и милосердие святого с белой кожей — пусть он десять раз святой — и стараются как можно скорее закоптить ему лицо курениями, иногда даже тайком красят его. Этот святой был теперь настоящим индейцем — простецкий, скромный в своих требованиях; даже позолоту и пурпур своего одеяний он дружественно прикрыл слоем сажи. Что было странным, это белая хлопчатобумажная рубаха, надетая на черный торс Сан-Фелипе.

— Почему на нем рубаха? — спросил я карлика, стоявшего рядом со мной.

— Когда индеец боится, что его хотят убить, он приносит сюда свою рубаху, и святой обычно соглашается поносить ее. Потом ни пуля, ни нож ее не берут.

Карлик широко осклабился, довольный, что сумел удовлетворить мое любопытство.

Меня вдруг словно осенило.

— А чья же это рубаха?

Так прямо нельзя было спрашивать.

— Индеец принес ее, сэр. Какой-то индеец.

Сейчас, если я не буду осторожен, он уйдет в свою раковину, и я не услышу ничего, кроме отговорок.

— Индейцы глупый народ, сэр.

— А что, это первая рубаха, что принесли святому за последние дни?

Улыбка карлика застыла и казалась грустной гримасой. Он покачал головой. Теперь я больше ничего от него не добьюсь. Индеец не будет лгать у статуи святого, но никто не заставит его и сказать правду. Впрочем, внезапное тупое упорство моего собеседника было красноречивее слов.

Я решил подойти к нему иначе. Я усомнился в чуде.

— Ну, а между нами, как вы сами думаете, может рубаха спасти человеку жизнь?