Генрик Сенкевич - В дебрях Африки

В ответ на это Нель подняла кверху пальчик и заявила не допускающим возражения тоном:

– Если я скажу Кингу, то он все понесет.

– Патронов-то он много не понесет, потому что их много и не останется.

– Зато он нас будет защищать.

– Но не будет же он стрелять своим хоботом в дичь, как я стреляю из штуцера.

– Тогда мы будем есть фиги и эти большие дыни, что растут на деревьях, а Кали всегда нам наловит достаточно рыбы.

– Пока мы у реки. Дождливую пору здесь придется переждать, а то в такие ливни ты, наверно, схватила бы лихорадку. Но не забудь, что потом мы тронемся дальше и можем попасть опять в пустыню.

– Такую, как Сахара? – спросила с испугом Нель.

– Нет, но все же такую, где нет ни рек, ни плодовых деревьев, а растут только низкие акации и мимозы. Там можно жить только тем, что дает охота. Кинг найдет там траву, а я – антилоп, но если мне нечем будет стрелять, то Кинг мне их не наловит.

Стасю действительно было о чем теперь беспокоиться. Слон так привык к ним и так с ними подружился, что оставить его и обречь на голодную смерть было невозможно; освободить же его – значило лишиться значительной части патронов и рисковать жизнью.

Стась откладывал поэтому исполнение своего плана со дня на день, мысленно повторяя про себя:

«Может быть, завтра придумаю какой-нибудь другой способ».

К этой заботе прибавились еще и другие. Однажды Кали страшно искусали в низовьях реки дикие пчелы, к которым завела его известная в Африке небольшая зеленовато-серая птичка, называемая пчеловодом. Чернокожий поленился как следует подкурить их, и в результате вернулся, правда, с медом, но весь изжаленный и распухший, так что через час после прихода впал даже в беспамятство. «Доброе Мзиму» с помощью Меа вытаскивало до самого вечера из его тела пчелиные жала, а потом обкладывало его землей, которую Стась поливал водой. К утру тем не менее казалось, что бедный негр испускает последний дух. К счастью, однако, уход и его сильный организм превозмогли опасность, но вполне выздоровел он все-таки только дней через десять.

Другая беда постигла лошадей. Пока Кали был болен, Стасю самому приходилось стреноживать их на ночь и водить на водопой. Однажды он заметил, что они начали страшно худеть. Нельзя было объяснить этого недостатком корма, потому что благодаря дождям трава выросла очень высокая и сочная. И все же лошади чахли у мальчика на глазах. По прошествии всего нескольких дней шерсть на них свалялась, глаза потускнели, а из ноздрей начала течь густая слизь. В конце концов они перестали есть и только пили с жадностью, точно их мучила лихорадка. Когда Кали выздоровел, они уже представляли собою лишь два скелета. Взглянув на них, негр сразу сообразил, что случилось.

– Цеце! – сказал он, обращаясь к Стасю. – Они должны умереть.

Стась уже и сам понял это, так как слышал много раз еще в Порт-Саиде об африканской мухе, называемой цеце, которая является таким страшным бичом для некоторых местностей, что там, где она живет всегда, негры совершенно не держат скота, а там, где благоприятные обстоятельства позволяют ей неожиданно размножиться, скот погибает. Лошадь, вол или осел, ужаленный мухой цеце, чахнет и издыхает в течение нескольких дней. Местные животные сами понимают опасность, какою она им угрожает, и иногда случается, что целые стада быков, заслышав у водопоя ее жужжание, разбегаются, охваченные паническим страхом, во все стороны.

Лошади Стася были укушены этой мухой. Кали натирал их и осла каждый день каким-то растением с ужасно сильным запахом, напоминавшим запах лука, которое он выискал в степи. Он говорил, что запах его отгоняет цеце, но, несмотря на это противоядие, лошади худели с каждым днем. Стась со страхом думал о том, что будет, если все животные падут. Как взять тогда с собой вещи, Нель, войлок, палатку, патроны и утварь? Всего этого добра было так много, что разве только Кингу было бы под силу нести его. Но чтоб освободить Кинга, надо было пожертвовать, по крайней мере, двумя третями патронов.

Над головой Стася скоплялось все больше забот, точь-в-точь как те тучи, которые не переставали поить степь дождем. А в конце концов на него обрушилось самое большое бедствие, перед которым все остальные показались ничтожными, – лихорадка.

Однажды за ужином Нель поднесла ко рту кусочек копченого мяса и вдруг отстранила его, как будто с отвращением, и проговорила:

– Я не могу сегодня есть.

Стась, узнавший перед тем от Кали, где находятся пчелы, и подкуривавший их теперь каждый день, чтоб добывать у них мед, был уверен, что девочка наелась слишком много меду, и потому не обратил внимания на отсутствие у нее аппетита. Но немного спустя она встала и начала ходить быстрыми шагами вокруг очага, описывая круги все больше и больше.

– Не уходи только слишком далеко, – крикнул ей мальчик, – а то еще тебя кто-нибудь схватит.

На самом деле он ничего не опасался, так как близость слона, которую дикие звери чувствовали издалека, и его громкий рев, достигавший их чутких ушей, заставляли их держаться в почтительном отдалении. Это обеспечивало безопасность и людям и лошадям, потому что даже самые страшные степные хищники, – лев, пантера и леопард, – предпочитают не иметь дела со слоном и не подходить слишком близко к его бивням и хоботу. Девочка между тем не переставала ходить кругом все быстрее и быстрее. Стась встал и пошел за нею.

– Эй ты, ночная бабочка, что ты так летаешь вокруг огня? – спросил он.

Вопрос его звучал еще весело, но в душе у него уже зародилось беспокойство, которое возросло еще больше, когда Нель ответила:

– Сама не знаю. Не сидится мне что-то на месте.

– Что с тобой?

– Нехорошо мне что-то и как-то так странно…

И вдруг она прижалась головкой к его груди и, точно сознаваясь в каком-то преступлении, проговорила виноватым, дрожащим от слез голосом:

– Стась, я, кажется, больна.

– Нель!

Стась приложил ладонь к ее лбу: он был сух и в то же время холоден как лед. Он схватил ее на руки и понес к огню.

– Тебе холодно? – спросил он по дороге.

– И холодно и жарко, только больше холодно…

Зубки у нее стучали друг о дружку, а все тело трясла не переставая дрожь. У Стася не было никакого сомнения, что у нее лихорадка.

Он приказал Меа тотчас отвести ее в дерево, раздеть и уложить, а затем укрыл ее, чем мог, вспоминая, что в Хартуме и Фашоде он видел, как больных лихорадкой покрывали овечьими шкурами, чтоб они пропотели. Он решил просидеть возле Нель всю ночь и давать ей пить кипяток с медом. Но ей сначала не хотелось пить. При свете подвешенного у верхнего окошка ночника Стась увидел, как дико блестели у нее зрачки глаз. Немного спустя она начала жаловаться на жар, а сама в то же время вся тряслась под наваленными на нее войлоком и пледом. Руки и лоб у нее оставались холодными; но если бы Стась был хоть сколько-нибудь знаком с симптомами лихорадки, он понял бы по ее крайне беспокойным движениям, что у нее должна быть страшно высокая температура. Он с ужасом заметил, что когда Меа входила с кипятком, девочка смотрела на нее как бы с удивлением и даже страхом и, казалось, не узнавала ее. С ним она все-таки говорила сознательно. Она настойчиво повторяла ему, что не может улежать, и просила, чтоб он позволил ей встать и побегать как прежде; или спрашивала у него, не сердится ли он на нее за то, что она заболела; а когда он уверял ее, что нет, она сжимала ресницами слезы, подступавшие к глазам, и уверяла, что завтра будет совершенно здорова.