Генрик Сенкевич - В дебрях Африки

Стась, как мог, защищал Нель от солнца и не позволял ей ни на одну минуту высовываться из паланкина, крышу которого он покрыл еще куском белого ситца, чтоб сделать ее двойной. Из остатков воды, которая была у него еще в гуттаперчевой фляжке, он сварил ей крепкого чая и подал остуженным, без сахара, потому что последний увеличивает жажду. Девочка со слезами упрашивала его, чтоб он тоже выпил. Он приложил фляжку, в которой осталось всего несколько ложечек воды, к губам и, шевеля кадыком, сделал вид, будто пьет. Когда он почувствовал на губах влагу, ему показалось, что в груди и в желудке у него огонь и что если он не погасит его, то умрет на месте. Перед глазами у него стали кружиться красные пятна, а в челюстях появилась такая страшная боль, точно кто-нибудь втыкал в них тысячи булавок. Рука дрожала у него так, что он чуть не разлил этих несколько капель. Но только две или три из них он слизал с губ языком; все остальное он оставил для Нель.

Прошел еще день мучений и тяжелого труда, после которого, к счастью, наступила ночь прохладнее предыдущей. Но на следующий день, уже с утра, зной стоял невыносимый. В воздухе не было ни малейшего дуновения ветерка. Солнце, как злой дух, живым огнем палило иссохшую землю. Края горизонта побелели. Кругом, сколько мог охватить глаз, не видно было нигде даже кустика молочая, а лишь одна сожженная пустая равнина, покрытая кучками почерневшей травы и вереска. Порой где-нибудь, очень далеко, слышались чуть внятные раскаты грома, но при безоблачном небе они предвещали не грозу, а жару.

В полдень, когда зной достиг своего апогея, пришлось остановиться. Караван расположился в глухом молчании. Оказалось, что в пути погибла одна лошадь и несколько «пагази». Во время отдыха никто не подумал о еде. У всех глаза впали, губы потрескались, и на них запеклась кровь. Нель дышала прерывисто, как птичка; Стась отдал ей гуттаперчевую фляжку и, крикнув: «я пил, пил!», убежал на другой конец лагеря. Он боялся, что если останется, то отнимет у нее эту воду или потребует, чтоб она с ним поделилась. И это был, пожалуй, самый геройский его поступок за все время путешествия. Но сам он стал испытывать ужасные мучения. Перед глазами у него не переставали летать красные круги. В челюстях он чувствовал такую сильную боль, что с трудом закрывал и открывал их. Горло у него пересохло и горело, как в огне, во рту не было ни капли слюны, язык лежал точно деревянный. А ведь для него и для каравана это было только начало страданий.

Раскаты грома, предвещавшие зной, не переставали раздаваться на краях горизонта. Часу в четвертом, когда солнце начинает склоняться к западу, Стась поднял на ноги караван и двинулся с ним на восток. За ним следовало теперь всего лишь семьдесят человек, но из них то один, то другой ложился на землю рядом со своей ношей для того, чтобы уж больше не встать. Жара уменьшилась на несколько градусов, но все-таки была еще ужасна. В совершенно неподвижном воздухе стоял как бы чад. Людям нечем было дышать, животные тоже начали невыносимо страдать. После часа пути пала еще одна лошадь. Саба плелся, широко разинув глотку; с его свесившегося и почерневшего языка не спадала ни одна капля пены. Кинг, привыкший к сухим африканским степям, страдал, по-видимому, меньше, но начинал злиться. Его маленькие глазки сверкали каким-то странным огоньком. Стасю, а особенно Нель, которая время от времени заговаривала с ним, он еще отвечал своим бульканьем, но когда Кали неосторожно прошел мимо него, он грозно кашлянул и так взмахнул хоботом, что, наверное, убил бы его, если бы тот вовремя не отскочил в сторону.

У Кали глаза налились кровью, жилы на шее были вздуты, а губы потрескались, как и у остальных негров. К концу пятого часа он подошел к Стасю и глухим голосом, с трудом выходившим у него из гортани, проговорил:

– Великий Господин, у Кали нет сил идти дальше. Пусть уже тут настанет ночь.

Стась преодолел боль в челюстях и ответил с усилием:

– Хорошо. Остановимся. Ночь принесет облегчение.

– Она принесет смерть, – прошептал молодой негр.

Люди сбросили с головы поклажу. Сгустившаяся кровь в их жилах горела и жгла, как огонь. Они не сразу легли на землю. Сердце и пульс в висках, в руках и в ногах стучали у них так, точно должны были тотчас разорваться все сосуды. Кожа на теле, ссыхаясь и съеживаясь, стала зудеть; в костях чувствовалось какое-то непривычное, странное, неприятное ощущение, в гортани и внутренностях – огонь. Некоторые беспокойно слонялись между узлами, другие маячили силуэтами на фоне красных лучей заходящего солнца, бродя среди сухой травы и как будто что-то разыскивая. Это длилось до тех пор, пока силы их совсем не истощились. Тогда они, один за другим, падали на землю, но лежали в судорогах. Кали сел на корточки возле Стася и Нель, широко раскрыл рот, чтоб свободней дышать, и стал повторять молящим голосом:

– Бвана Кубва, воды!

Стась смотрел на него стеклянным взглядом и молчал.

– Бвана Кубва, воды!

А потом минуту спустя прохрипел:

– Кали умирать…

Вдруг Меа, которая, неизвестно почему, легче всех переносила жажду и страдала меньше остальных, подошла, села возле него и, обняв рукой его шею, проговорила тихим, мелодическим голосом:

– Меа хочет умереть вместе с Кали…

Наступило длительное молчание.

Солнце между тем зашло, и ночь покрыла окрестность. Небо стало темно-синим. В южной части его засверкал Южный Крест. Над равниной замерцали мириады звезд. Месяц выплыл из-под земли и стал насыщать своим светом тьму. На западе разлился бледной зарею свет зодиака. Воздух превратился в одно сплошное море света и огней. Вся окрестность была залита им. Паланкин, который забыли снять со спины Кинга, и палатки сверкали так, как сверкают в ясной ночи дома, выбеленные известкой. Мир погружался в тишину; землю окутывал сон.

И тут же, рядом с тишиной и этим спокойствием природы, люди в лагере извивались в муках и ждали смерти. На серебристом фоне лунного света резко вырисовывалась огромная, черная фигура слона. Лучи месяца озаряли, кроме палаток, белые платья Стася и Нель и темные, скорчившиеся в конвульсиях тела негров и раскиданные в беспорядке узлы в чаще вереска. Перед детьми, опершись на передние лапы, сидел Саба и, подняв голову к лунному диску, жалобно и жутко завывал.

В душе Стася мелькали лишь обрывки мыслей, превратившиеся в одно глухое и полное отчаяния сознание, что на этот раз нет уже никакого исхода, что все те невообразимые усилия, все страдания, все подвиги смелости и воли, которые он совершил в течение всего этого страшного путешествия от Мединета до Хартума, от Хартума до Фашоды и от Фашоды до неизвестного ему озера, оказались ненужными, и что приближается неумолимый предел всякой борьбы и жизни. И это показалось ему тем более страшным, что предел этот являлся как раз на последнем этапе, в конце которого лежал океан. О горе! Неужели он не доведет маленькой Нель до берега, не отвезет ее на пароходе в Порт-Саид, не отдаст ее мистеру Роулайсону, сам не упадет в объятия отца и не услышит из его уст, что он действовал как смелый юноша и как честный рыцарь? Конец, конец! Через несколько дней солнце осветит лишь мертвые тела, а потом высушит их, как те мумии, что спят вечным сном в Египте, в музеях.