Ярослав Гашек - Всемирный следопыт, 1930 № 09

— Девка выплыл недалеко, — сказал другой калмык, мотнув головой в сторону реки.

Василий побежал в барак.

В углу на нарах, завернутая в калмыцкую шубу, лежала Наташа. Василий стоял минуту, смотря на ее спящее лицо, потом присел на корточки рядом с нарами и заплакал.

В рассказе «Обманчивая земля» действие происходит на рыбных промыслах.

Огромными рыбными богатствами, часто еще не исследованными и не изученными, располагает наша страна. Весной, когда набухают на деревьях почки и осенью, когда желтеет умирающая листва лесов, совершается великий ход рыбы к берегам, и дельты рек, навстречу теплому течению в пресную и воду. Это путина.

По пятилетке путинная добыча рыбы ежегодно будет увеличиваться. Вот цифры плана заготовок рыбы-сырца по сортам к концу пятилетка (в тысячах центнеров):

Сельдь — 6751,1　

Вобла — 2434

Крупн. частик (судак, сом, щука и т. д.) — 6323,4

Тресковые — 6665

Мелкий частик (окунь, тарань, белоглазка и т. д.) — 2387

Красная рыба (осетр, севрюга, белуга) — 439,7

Лососевые (кета, горбуша, семга и т. д.) — 1236,4

Морзверь (кит, морж, тюлень, нерпа, дельфин) — 2134,4

Прочие (камбала, краб, и т. д.). . 396,0

Пятилетний план построен не только на увеличении районов и количества пунктов лова, но и на основе полной механизации промыслов. Суровый труд тоневых рабочих, на котором ранее держалась большая часть лова, и который является самым древним и самым тяжелым из трудов, уже заменяется быстрой паровой лебедкой, и к концу пятилетки о работе тоневых останутся только рассказы.　

Рассказ Филиппа Гопп

Рисунки худ. И. Рерберга　

Ночью по городу зачастил дождь. Улицы обезлюдели, словно пулеметный огонь, скосив сотни человеческих жизней, разогнал многотысячную демонстрацию. И как после разгона демонстрации шапки и трупы — чернели лужицы и лужи на молчаливых мостовых…

Промчавшись по пустынным улицам, остановился у горбатого переулка автомобиль. Из него вышли несколько человек в военных фуражках и непромокаемых плащах. Пройдя половину переулка, они скрылись в под’езде четырехэтажного дома.

Молча шли эти люди бесконечными пролетами лестниц.

— Здесь, — сказал наконец высокий, что шел впереди, и в руке у него блеснул револьвер.

Сутулый (казалось, голова росла у него прямо из плеч), шедший вторым, бесшумно открыл отмычкой дверь. В квартиру вошли будто в ней был тяжело больной; на цыпочках миновали несколько дверей, остановившись в конце коридора перед последней. Отступив несколько шагов, высокий с разбега ударом плеча высадил ее. Стуча сапогами, ввалились в комнату. Сутулый нажал кнопку карманного фонаря.

В маленькой комнате, на узкой циновке спал человек. Он вскочил при первом же шуме. Несколько больших черных револьверов окружило его.

— Сопротивление бесполезно, — сказал высокий.

Ветер зашевелил волосы на голове арестованного. Ветер… мысль об открытом за спиной окне была такой яркой такой рельефной, будто увидел он это окно возникшими на затылке глазами.

— Оденьтесь! — сказал высокий и хотел сказать еще что-то, но не успел сшибленный с ног коротким ударом…

Эти люди в ловкой и прочной одежде с карманами, наполненными соответствующими удостоверениями, хорошо вооруженные, чувствовали себя настолько сильными, а обнаженного человека — настолько беспомощным, что самой большой неожиданностью были для них — удар, падение высокого и прыжок обнаженного человека в черный квадрат окна. Они спохватились лишь тогда, когда уже было поздно, наполнив маленькую комнату гудящими выстрелами.

…Ветер! Дождь! Боль в пятках, пронизавшая тело, гудящей кровью отдавшаяся в висках… Балкон под окном на третьем этаже. С левой стороны балкона — пожарная лестница на крышу…

Только это воспринималось сейчас беглецом, двигало его сознание. Целеустремленность его мыслей и движений была сейчас единой и точной, как работа машины. Движения направлялись по невидимым рельсам, как трамвай, и, как сигнальные лампочки на поворотах, вспыхивали топографические мысли.

На крыше он перевел дыхание, и только тогда почувствовал липкую кровь на правой руке. Согнув руку в локте, человек ощупал ее, будто пробовал силу мускулов. Этот жест так не соответствовал обстановке, что беглец невольно усмехнулся.

Пуля прошла через мякоть, не повредив кости. Оторвав полосу от рубашки, беглец крепко перевязал рану.

Черные крылья ночи шумели над ним. Он побежал по крыше. Крыша гремела под его ногами, как театральный гром. Он пробежал крыши четырех домов, сопровождаемый бутафорской грозой и настоящим проливным дождем.

Мокрый и обессиленный, по пожарной лестнице он спустился во двор пятого дома. Этот дом имел сквозной двор, он помнил это…

Он пробежал под’езд — узкий и темный, как пещера, мимо сторожа, спящего в позе бронзового Будды. Он бежал по улицам, затянутым сеткой дождя, и кипящие потоки воды бились о его босые ноги. Он бежал, чувствуя за спиной погоню, не ослабевающую ни на мгновение. Это было ощущение травимого зверя, обостренное обоняние в борьбе за жизнь. Инстинкт не обманывал его. У людей, пришедших его арестовать, было натренированное чутье ищеек, они ненадолго теряли след и шли по пятам, как борзые за волком.

Конечностей он уже не чувствовал. Они одеревенели и повиновались механически. Он не чувствовал всего тела. Вместо тела у него было огромное сердце, переросшее грудную клетку, заполнившее гулкими прерывистыми ударами все поры измученного организма. Сколько времени он уже бежал— час, два, вечность… время для него перестало существовать, перешло в астрономическое измерение, будто он попал в безвоздушную, разреженную атмосферу.

Дождь мчался впереди него. Мчались впереди него река, темная и рябая от дождя, мчались по реке отражения зданий, жилки течений повторяли серый мрамор стен. Огромные молчаливые здания теснили его. У него появилось искушение броситься в реку. В острой тоске погони он поднимал голову и видел небо в тучах. Тяжелые и громоздкие, они были подобны очертаниям зданий.