Анри Барбюс - Всемирный следопыт, 1929 № 04

Жители Латы патриархальны и гостеприимны, как в старину. Обитатели этого дома собрались вокруг очага, разведенного на земляном полу в большой общей комнате; трубы нет, дым уходит вверх под крышу и закапчивает потолок. Никакой мебели, кроме шкапа и небольших скамеек. В этой общей комнате нашли приют и куры, и кошки, и козел, привязанный к стене. Стены сплетены, как корзина, и снаружи эта часть дома похожа на большой квадратный кузов.

Нас принимают в маленькой комнате с кирпичными оштукатуренными стенами; здесь есть печка; несколько поражает украшение на стене — старая лавочная вывеска на грузинском языке. Часть комнаты вплоть до потолка заполнена кучей матрацев и одеял, предназначенных для гостей.

В этом доме, принадлежащем зажиточному крестьянину, еще господствуют нравы и обычаи былого времени. Мы спрашиваем, как точное имя старика, но спрашиваем мы об этом у женщины, а женщинам не подобает произносить никакого мужского имени, кроме имени мужа, перед посторонними, и наша собеседница, хотя ей девяносто лет, ничего не отвечает нам.

Не получили мы ответа и тогда, когда спросили у молодой женщины, сколько у нее детей: невежливо со стороны мужчины задавать такой вопрос женщине.

Однако, благодаря нашей обходительности, нам удается узнать немало подробностей о сверхъестественном старике именно от нашей девяностолетней хозяйки. Она приходится ему племянницей. Она так худа, что похожа на тонкий рисунок изысканного художника; черты длинного морщинистого лица ее заострены, глаза блестят, движения живые и бодрые. Сначала она была в обычном крестьянском костюме, затем вышла и вернулась в праздничном наряде: с покрывалом на голове, в плюшевой накидке, далеко не такой старой, как она сама, в башмаках. Имя и фамилия ее: Арумсуда Щапковская. Она сообщила нам, что Николай Шапковский по происхождению поляк: отец его, Андрей, эмигрировал из Польши на Кавказ. Она уверяет, что ее дяде Николаю, который был уже очень стар, когда она сама была еще ребенком, теперь не сто сорок, а сто сорок шесть лет.

Ужин. Мы едим цыплят и нечто в роде сырого теста из кукурузной муки, куски которого скатывают пальцами, опускают в ореховое масло и так едят, — затем варенье на меду. Все женщины этого дома — от старух до маленьких девочек Зуни и Дэды — присутствуют при этом великом обряде насыщения, стоя позади нас, и заботливо подливают нам свежей воды.

На другой день утром лошади наши зашлепали по дороге, превратившейся в жидкую грязь, и мы подъехали к большому, поросшему травой двору, посреди которого стоял маленький деревянный домик. Несмотря на то, что шел мелкий дождь, на лужайке находилось несколько человек, и среди них старик с белой бородой, в войлочной шапочке, покрытой башлыком, не завязанным и висевшим, как капюшон; войлочная шапочка и башлык — традиционный головной убор абхазских и грузинских крестьян. Старик шел довольно бодро и опирался на палку. Это был он.

Конечно, мы не считаем, как это думали в старину, что глубокие старики заслуживают какого-то особого почета, и нет никакого основания придавать священный характер стойкому и крепкому организму, но все-таки нельзя не почувствовать волнения, когда оказываешься лицом к лицу с тем, кого можно считать самым старым человеком на свете.

Если сведения Арумсуды верны, то Николай Шапковский родился в 1782 году, при Екатерине И, за семь лет до Великой французской революции. Если бы он жил во Франции, он видел бы Людовика XVI и Марию-Антуанетту, Дантона и Робеспьера. Этот человек старше Ламартина, Бальзака, Байрона. Ему было двадцать лет при рождении Виктора Гюго и сорок шесть лет, когда родился Толстой. Этот чудом уцелевший старик был на четырнадцать лет старше Николая I. Ему было девятнадцать лет, когда взошел на престол Александр I и двадцать два года, когда Наполеон провозгласил себя императором. И если продолжать дальше эти волнующие воспоминания, то можно сказать, что в сущности отец его мог знать Петра I.

Он приветствовал нас поклоном, приложив руку к сердцу. Он представил нам свою жену, своих детей. Он пригласил нас подняться на маленькую террасу своего домика. Все мы поместились там. Вокруг него собралась всевозможная родня, и нас, гостей, было шестеро. Очень громким и твердым голосом он распорядился:

— Принесите стулья для моих гостей.

Началась беседа.

Картина не лишена была живописности.

Я сидел рядом с человеком, о котором по какой-то странной случайности забыла смерть. Против меня плотно уселся на стуле атлетически сложенный, туго затянутый в шинель начальник милиции Джикирба, с орлиным носом и голубыми глазами, и передавал старику мои вопросы по-абхазски. Николай Андреевич отвечал, Джикирба переводил на русский язык; товарищ Самуил Игнат, который любезно согласился сопровождать меня, переводил мне с русского на английский, а моя секретарша Аннет Видаль записывала. Каждый из присутствующих уснащал замечаниями и комментариями эту сложную беседу, которая велась очень отчетливо, несмотря на многочисленные передаточные инстанции.

В промежутки, необходимые для того, чтобы на каждый, предложенный мною по-английски, вопрос я мог получить ответ по-английски же, я внимательно оглядывал Николая Шапковского. Конечно, он очень стар на вид, но, глядя на него, не замечаешь тех признаков упадка, которые производят такое тяжелое впечатление при взгляде на глубоких стариков. У него нет того чудовищно сморщенного лица, красных, налитых кровью век, слюноточивого рта и высохшей кожи, которые характерны для большинства людей, переваливших за предел человеческого возраста. У него не так много морщин, очень ясный взгляд, очень живые движения.

Он не чувствует никакой старческой немощи, не носит очков, и у него сохранился даже один зуб. Он только слегка жалуется, что за последние годы становится туг на одно ухо. Но это едва чувствуется. Организм его — этому охотно веришь — необычайно закален. По его словам, он не знает, что значит болеть, и всего лет сорок назад был «крепок и вынослив, как горы», и таскал на спине тяжести, под которыми свалился бы двадцатипятилетний молодей. Еще недавно, когда ему было сто двадцать лет, он купался зимою в реке, на что не решался никто из молодежи в Латы. Он пил вино, много ел. Теперь он находит, что очень сдал в этом отношении. Однако ни вина, ни даже водки не избегает.

Понимает ли он, знает ли, что побил сенсационный мировой рекорд? — Повидимому, да. В самом деле, он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь был более стар, чем он в настоящее время, и ему пришлось видеть, как постепенно, один за другим умирали все окружающие его. Он так привык к смене годов, что ему кажется, будто ему около двухсот лет. Но он не придает чрезмерного значения этому превосходству своему над другими людьми. Я указываю ему на его единственного конкурента в далеком прошлом, на Томаса Парра, но тут же прибавляю, чтобы не оспаривать его первенства, что это случай почти легендарный, Он не знал об этом, и это его заинтересовало. Он говорит: