М. Зуев-0рдынец - Всемирный следопыт, 1928 № 05

— Эх, Паш, Паш… когда-то и я умел лазить, — остановившись на карнизе скалы и переводя дух, проговорил старик.

— Да ты, дядя, и теперь неплохо лазишь, — отозвался Пашка.

Он тоже остановился, его озадачила крутая стена скалы, отвесно встающая над площадкой выступа. Ни трещинки, ни излучинки. Блестит на солнышке красноватый, с желтыми прожилками, гранит, и даже мох, любитель погреться на солнышке, не приклеился своей плесенью к гладкой гранитной скале.

— Нет, Паш, был конь, да изъездился… А попрыгал же я в былые годы! Немало погубил птичьих домиков… Эх… — с тоской не то о давно минувшей молодости, не то о разоренных гнездах, оборвал старик.

На морщинистом лице Никанорыча дрогнула какая-то тень, в глазах вспыхнули ясные капельки и по складкам подглазниц тихо скатились на щеки.

Пашка, заметив слезы, отвернулся. Внизу под обрывом лежал узкой каймой берег. Маленькие, совсем маленькие люди копошились на нем, усаживаясь вокруг костра. Голубой дымок, взлетая ввысь, дрожал в чистом солнечном воздухе, показывая сквозь прозрачную пелену тихий залив. На нем, как на ладони, лежало судно; дальше у корг шумело и морщилось море, а еще дальше огромная бескрайняя синь океана уходила в безвестную даль.

Над головой, учуяв приближающуюся опасность, с криком носятся птицы.

— Дядя, а здесь как? — не видя возможности двигаться дальше, спросил Пашка.

— А потихоньку, светик, не торопко, вот так, — успокоил нетерпение Пашки старик и, подойдя к краю обрыва, ухватился за острый угол.

Подтянувшись на руках, он раскачнулся, забросил ногу на чуть заметную неровность, уперся в нее и быстро, словно кошка, вскарабкался выше.

— Вот так… — крикнул он сверху изумленно глядящему на него Пашке.

Но у Пашки не выходило. Несколько раз, обрывая на руках ногти, он добирался до острого выступа, но не в силах удержаться и перевести дух, падал обратно на площадку. Лишь после того, как крючковатые пальцы Никанорыча крепко вцепились в Пашкины волосы, он выпрыгнул наверх и на брюхе отполз от обрыва.

— Эх ты, я — да — я! — шутливо упрекнул его Никанорыч и, кряхтя и держась рукой за поясницу, отправился дальше.

За ним, красный от смущения, Пашка засеменил босыми ногами.

Скоро они набрели на гагачьи гнез-дища. Пашка нетерпеливо бросался от одного гнезда к другому, спеша набирать яйца. Старик ворчал:

— И куда ты, глупыш, торопишься? Не улетят твои яйца, они без крыл… Ты не торопись… Сперва сбегай с ведром за водой, а потом уж…

Пашка недоумевал:

— К чему же вода, дядька, — спрашивал он старика.

— А я говорю, сходи, — видишь, вон родник, — ну, и почерпни, а потом и знать будешь, к чему вода.

Пашка положил на камни яйца и покорно направился к роднику.

— Ну вот, а теперь можешь таскать яйца, — усаживаясь на камень около ведра с водой, проговорил старик. — Птицу тоже желеть надо, не губить понапрасну. Вот ты и смотри: коли утонет яйцо в ведре, значит, наше, коли нет — не наше, — многозначительно говорил он, опуская яйцо в воду.

— А почему это? — добивался Пашка.

— Ты слушай, — ворчал старик. — Коли утонет, значит не засижено, а не утонет — засижено. Время-то, парень, пол-лета прошло, птице пора с засидки слетать, а мы грабим их гнезда. Из этих яиц скоро вылупятся гахуши, оперятся, полетят, а нам-то они на что нужны? Из засижня не ахти какая яишня будет, — все одно бросить.

— Не тонет, не тонет… — вдруг замахал руками Пашка.

— Ну, вот и не тонет, — значит, не бери, клади осторожно на пух, а потом разнесешь по гнездам, — учил старик Пашку. — Глуп ты, мал еще…

И так, опуская яйца в воду, они отобрали из всей груды половину. Старик освободил ведро, обложил дно пухом и принялся, не спеша, укладывать, а Пашка — разносить по гнездам засиженные яйца.

— Половина вышла, — вслух размышлял Никанорыч. — Запоздала в этот год весна, — была с знобью, севера [65] Севера — северные ветры. ) дули.

Когда Пашка закончил разноску, старик поучительно сказал:

— Учись, дружок, всяку живность жалеть надо…

К стану возвращались в обход. Старик, жалуясь на боль в пояснице, отказался прыгать по кручам. Расселина, на дне которой звенел, падая с камня на камень, ручей, извилистой щелью спускалась к морю, в сторону от того места, где высадилась команда. Спустившись на дно ручья, Никанорыч и Пашка долго шли по влажному руслу. В глубине щели было сумрачно и холодно. Лучи солнца скупо проникали через горную скважину.

— Ты, Паша, беги, ноги зазнобишь, в камню холодно, — глядя на красные, как у гуся лапы, Пашкины ноги, проговорил старик.

— Ладно, дядя, я побегу, — отозвался Пашка и, быстро мелькая босыми пятками, спустился по дну.

— Пострел… — проворчал старик, когда пестрый ситец рубашки мальчугана скрылся за поворотом.

Старик шел не спеша. Размышляя вслух, он отдавался воспоминаниям пережитого:

— Лет, поди, сорок назад, а то и больше, летовал [66] Летовал — провел лето (как «зимовал»)… ) я в этом месте, а все помню. Камни, — они все те же. Я, вот, старик стал, а ручей и тогда был такой же… Только, как будто, ленной [67] Ленной — способный линять, то-есть сменять перья. ) гусь здесь водился, лебедь тоже, а гахи [68] Гага — у поморов произносится «гаха». ) — свету не было — богатейший гнездун! Лучше этих мест не сыскать было, а теперь… Грабили гнезда на засидках, ну вот нынче и птицы меньше…

По гулкой щели звонким бисером рассыпался голос Пашки и, перекликаясь с горным эхом, замер в узком лабиринте ручья.

— Иду-у… — откликнулся Никанорыч. — Заблудился, прыгун… Ничего, поскачи там один-то…

Скоро старик вышел к морю. После полутьмы ущелья глаза резало солнечным светом. Прикрываясь рукой, он окинул взглядом площадку и крикнул:

— Пашка… Эй… где ты?..

А Пашка, словно подстреленный кулик, носится по песчаной кайме берега и, размахивая руками, кричит:

— Зверь… Зверь…

Никанорыч встрепенулся, ведро выпало из руки, и на песок посыпались яйца…

На спокойной глади небольшой мелководной бухты лежал неподвижно кит. Темная, с синим отливом, спина лоснится и блестит на солнце своей крутизной.

— Мертвый, волной выбросило, — проговорил Никанорыч, подходя к воде.

Но вдруг животное зашевелилось. Глухой, похожий на стон, шум потряс воздух. Тупой конец головы подался немного вперед, а там, где спина опускалась отлого в воду, запенилось море, и широкий плес хвоста взмахнул вверх. Забурлила вода, заволновалась от могучего поворота плеса. Огромное тело кита, повернувшись головой к берегу, опрокинулось набок, и перед глазами Никанорыча сверкнула белым мрамором широкая полоса брюха.