В. Афанасьев - Всемирный следопыт, 1927 № 10

— Вишь, как издырявили, — любовно говорит Еремеич, — что кроты. Рассыпное золото мыли. Что было-то здесь!.. Э-эх! По золоту ходили, к подметкам липло. В шапке, бывало, песочку принесут и то, гляди, золотников пару намоют. Чуешь? Да-а! Было, да сплыло! — машет он горько рукой.

— А теперь? — тяну я из него слова.

— Что теперь? Сотни пудов золотишка, она, матушка, дала! Высосали все. Копаются и теперь. Да толку-то?.. Что из камней сметану жать! Теперь золото в горе только. Завтра сам увидишь…

Из поселка выходим рано утром. До подъема на гору идем Соймоновской долиной, по старому прииску. Я опасливо обхожу эти громадные воронки, теперь брошенные навсегда старателями. Есть очень глубокие. В некоторых виднеются еще обомшелые бревна былых крепей. Песок затягивает уже воронки. Края их обрастают цветами и травой. Это земля сама лечит раны, нанесенные ей людьми. И скоро заплывет песком, зарастет травой былая слава Соймоновской долины. Много их таких на Урале, когда-то гремевших по всей России, а теперь позабытых, безвестных, вспоминаемых лишь в рассказах уральских старожилов.

Но стоило в этот момент посмотреть на Еремеича. Он то нырнет в яму, то снова выскочит, берет в горсть песок, трет его между ладонями, чуть ли не нюхает, не лижет его даже. И наконец, грустно-грустно бормочет:

— Кончало Соймоновскую! Под чистую!

Начинается подъем ущельем между Карабашем и Лысой. От раскалившихся на солнце на нас сухим, печным зноем. Еремеич уже не мечется больше по сторонам, а идет сзади нас, тяжело, по-старчески волоча ноги. И вот, наконец, когда от крутого подъема поплыли перед глазами красные круги, а в коленях заломило нудно, выползаем неожиданно на площадку и видим тонкую, как карандашик, трубу золотопромывной фабрики, а чуть выше, но значительно дальше — вход в штольню, барак старателей и около него группу людей. Горят костры, тянет на нас дымом — чадным и сальным. Догадываемся: старатели готовят завтрак.

Встречают нас приветливо:

— Здорогуньки! — и обязательно каждый протягивает руку для пожатия. Я всматриваюсь в них с любопытством. Есть очень интересные типы. Вот высокий старик, иконописное лицо, длинная седая борода шилом— видимо, старообрядец; вот полугородской человек; вот башкир или киргиз, с изрытым оспой лицом и трахомными глазами. Но особенно запомнился один — маленький, кривоногий, заросший бородой, весь какой-то изломанный, перегнутый во все стороны, с вороватыми, цыганскими глазами, блестевшими отливом спелой вишни. Он-то дает нам объяснения. Без конца сыплет трескучим говорком:

— Как насчет золотишка, говорите? Есть! Но плохо. Наше дело, знаете, — прямо, как картежная игра. Выйдет фарт— ладно, а нет фарта — и похоронить не ид что будет. Оно, золотишко-то, в горе идет швами [36] То же, что и жила. ). Нарвешься на хороший «пузырь» — и огребай тогда. А до этого— иной раз, по полгоду даром руками машешь!

Подошедший к нам заведующий прииском, высокий, энергичного вида мужчина, подробно объясняет нам способ добычи золота в Карабаше.

Золото, в виде мелких крупинок, заключено в горной диапситовой породе. Старатели, напав на признаки «шва» или жилы, то-есть заметив в породе несколько золотых блесток, прорубают в горе узкий коридор, штрек, держась направления этих золотых крупинок. Через неопределенный промежуток времени — неделю, месяц, иногда и полгода — эти «швы» приводят их к «пузырю», то-есть к месту, где золото гнездится особенно кучно и богато. «Пузырем» с лихвой покрывается вся предыдущая долгая и бездобычная работа. Это в лучшем случае. А в худшем, можно без конца долбиться в горе, держась «шва» и выбрасывая наверх лишь пустую породу. В большинстве же случаев золото идет ровным, не богатым, но и не бедным слоем. Старатель не находит «пузырей», но и не копается в пустой породе. Такая работа не убыточна, но и не дает ощутимого дохода.

— Эта штука все потроха вымотает, — ввязывается в разговор все тот же старатель с вороватыми глазами. — Работаешь, а словно бы и не работаешь… а так как-то!

— Тогда вам бросить надо вообще эту работу! — резонно заключаю я. — Ищите другую.

Он хитро блестит глазками;

— Чудак-человек ты! Говорю ж тебе— азарт! Слушай сюда. Вот работали мы о прошлый год. Шесть месяцев ровно долбились — ни-ни. Хоть с горы вниз головой бросайся. А потом вдруг кричат: «пузырь!» И правда! Вот тогда-то мы по восемьсот целковых на брата в полмесяца заработали. Видал? Так-то и веемы. Золото оно такое — вцепится, так не отпустит. Олютеешь… Наши еще деды, прадеды от него хлеб ели. Да и не один хлеб, а и винцом запивали.

Еремеичу надоели разговоры и расспросы. Он зовет меня в штольню. Идем. Из черного недра ее тянет леденящим холодом. И такое же леденящее чувство стискивает сердце. Жутковато лезть в эту дыру. Надеваем теплые ватные пиджаки, одолженные старателями, и ныряем в черную пасть. Штольня, то-есть главная шахта, пробита в горе совершенно горизонтально, без всяких наклонов вверх или вниз. А от нее уже разветвляются, разбегаются во все стороны боковые шахты или штреки. В каждом штреке работает своя, обособленная артель старателей. Каждый штрек — это путь к вожделенному золотому «пузырю».

Главная штольня на небольшом расстоянии освещена электричеством, а дальше, также и в штреках, первобытная темнота. Но там нам дадут особые лампочки.

По полу штольни, как сытый удав, растянулась громадная кишка, откачивающая подпочвенную воду. Но все же вскоре ощущаю под ногами сырость, затем начинает хлюпать грязь, а после какого-то поворота настоящий яростный поток бросается под ноги. Мои городские ботинки моментально промокают. А сзади, слышу, ехидно посмеивается Еремеич, бултыхая по воде шахтерскими бахилами. Но он вскоре отстает — покрыть кого-то из старателей за неправильную крепь потолка, которая, по его словам, угрожает обвалом. Такой уж он человек, — всюду придерется.

Воздух в штольне чист, ни о каких газах здесь и не слышали. Но зато густо насыщен сыростью. Желтые огоньки лампочек мигают скупо в густом тумане. Очень похоже на городскую улицу в туманный вечер. Впечатление это еще более усиливают боковые штреки, которые, как неосвещенные переулки, уходят куда-то в таинственную тьму. Плохо верится, что находишься под землей, или, вернее, под громадной, мощной горой. Светло, снуют деловито люди, с лязгом катятся по рельсам вагонетки, наполненные породой; улица, да и только.

Но вот сворачиваем в боковой штрек и картина сразу меняется. Темно, как в банке с чернилами. Наши лампы еле мерцают. Иду, осторожно передвигая ноги. Все время почему-то кажется, что сейчас я полечу в неведомую бездонную пропасть. Не знаю уже, сколько времени ползем мы таким образом. И вдруг останавливаемся. Слышу где-то у себя под ногами лязг металла о металл. Оглядываюсь тревожно.