Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь. Роман

Мы расселись. Кто на чурбан, кто просто на землю. Мисаилов свернул папироску и закурил.

- Ну что ж, - сказал Харбов, - поглядим. Ты, Леша, больше нашего знаешь. Расскажи, что за люди. Просто бандиты или обманутый народ?

- Люди, - сказал Тикачев, - делятся на угнетенных и угнетателей. Но только революционная ситуация здесь пока еще не сложилась. Так что, я думаю, самое верное - постараться отсюда удрать.

Загремел засов, одна из створок ворот открылась, в сарай вошел уже виденный нами маленький офицер.

- Здравствуйте, господа! - сказал он.

Мы молчали. Офицер сел на чурбан и внимательно, не торопясь осмотрел каждого из нас. Подумав, он вынул из кобуры браунинг, покрутил им и сунул назад в кобуру.

- Это, я думаю, предосторожность излишняя, - проговорил он, как бы размышляя.

Мы молчали.

- Интересная встреча, - сказал полковник. - Так сказать, свидание друзей. Как же, господа, вы правите Россией?

Он ждал ответа, но мы молчали. Очень странно начинался разговор. Непонятно было, зачем офицер все это говорит.

- Да, я не представился, - сказал он. - Полковник Миловидов к вашим услугам. У вас тут есть кто-нибудь старший или вы все равны?

Мы переглянулись.

- Ты старший, - сказал Мисаилов Андрею. - Веди разговор.

- Так… - Полковник оглядел Харбова. - Разрешите узнать ваше имя, чин, звание?

- Секретарь укома комсомола.

- Так… - Полковник смотрел на него с любопытством. - Значит, вы на высокой должности. Правите, можно сказать, государством. А я прозябаю в лесной берлоге. Любопытнейший парадокс! Разумеется, родились в нищете. Отец пролетарий и мать пролетарка. Живете в реквизированном доме и прокучиваете реквизированные у буржуев богатства.

Харбов смотрел на полковника, ничего не понимая. Впрочем, полковник, кажется, и не ждал ответа. Ему просто хотелось говорить. Он, наверное, много за долгие ночи выдумал злых слов, обращенных к представителям нового строя, а сказать их было некому. Великолепнейшие монологи пропадали невысказанными. И вот наконец можно поговорить.

- В семнадцатом веке, - крикнул полковник, - предок мой заседал в земском соборе! А ваш в это время что делал? Холопствовал?

Трясущейся рукой он снова вытащил браунинг и сразу забыл о нем. Рука с браунингом тряслась, и я не мог оторвать от нее глаз: боялся, что полковник нечаянно спустит курок.

- Тысячу лет, - кричал полковник, - копили, строили, создавали, держава выросла на весь мир, и вдруг, изволите видеть, этакая вошь, тля, холоп пришел и все забрал! Традиции, право, честь - имеете ли вы об этом понятие, «товарищи»?

Он рассмеялся громко и неестественно, а смешно ему совсем не было. Его трясло от злости.

Он перестал смеяться и долго смотрел на Харбова. Опять он сунул браунинг в кобуру и, кажется, не заметил этого. Харбов смотрел на полковника и не мог решить, надо ли отвечать на эту истерику или лучше дать полковнику выговориться.

- И вот, - сказал полковник, - любопытнейшая встреча. Так сказать, исторический анекдот. Встречаемся мы с вами, и, можете себе представить, не я у вас, а вы у меня в руках. Что ж будем делать? Какой найдем выход из положения? Расстрел? Конечно, расстрел. Но не сразу. Мне хочется поговорить, я имею право побеседовать с вами. Вы меня шесть лет лишали этой возможности. Так сказать, отказывали в аудиенции. И вот наконец я ее получил. Горд и счастлив!

- Да ведь и мне интересно, - сказал Харбов, - я ведь диких полковников тоже не видел.

- Дикий полковник, - повторил Миловидов. - Это хорошо. В этом есть что-то гордое. Войска дикого полковника на плечах противника ворвались в Москву.

- Вот вы уж преувеличиваете, - сказал Харбов. - Войск нет. Один дикий полковник. Может быть, последний на земле.

- Может быть, может быть, - сказал Миловидов, - Однако не скажите. История может еще и повернуться. Вон во Франции ваши друзья в революцию чего понаделали! Тоже набезобразничали достаточно, а потом что? Людовик Восемнадцатый. Короли, императоры.

- Ждать Людовика Восемнадцатого я бы вам не советовал, - сказал Харбов. - А впрочем, ваше дело.

Полковник смотрел на Харбова странным, оценивающим взглядом. Почему-то не было в нем прежней ярости. Наверное, ночами, лежа и продумывая свои обличительные монологи по адресу новой власти, он представлял себе, что будет без конца говорить, когда дорвется до кого-нибудь из нынешних хозяев. А сейчас говорить не хотелось. Он молчал. Он смотрел на Харбова, задумался о своем и даже, сложив губы трубочкой, просвистел несколько тактов.

- Среди белого дня, - сказал наконец он, ни к кому не обращаясь, - у всех на глазах украли Россию! Чудеса!

И тут он как будто вспомнил, что не один, что перед ним пленники, враждебные, чужие люди. И он вдруг спросил спокойным деловым тоном, странно отличавшимся от истерического его монолога:

- Ну хорошо, молодые люди, а если бы я выпустил вас? Только не даром, конечно, а за выкуп, как это принято было и у рыцарей Круглого стола и у наших братьев-славян.

- Большой выкуп просите? - спросил Харбов.

- Помилование, - коротко ответил полковник.

- Значит, хотите явиться с повинной? - спросил Харбов.

- Да нет, собственно… - Опять у полковника стали отсутствующие глаза. - Я, собственно, не хочу. Я так, к примеру. Просто хочется знать: ежели я выпущу вас и явлюсь с повинной, то что будет? Расстрел?

- Не знаю… Смотря по тому, что вы наделали здесь за шесть лет.

- Нет, - покачал головой полковник, - здесь ничего такого не было. Крестьян рассердить боялись.

- А когда были в белой армии?

- Ну это дело давнее, да и потом война…

- Не знаю… - Харбов пожал плечами. - Мы с вами вести переговоры не уполномочены, да и вообще вряд ли кто-нибудь с вами разговаривать станет. Сдайтесь, суд будет вас судить.

- Но были же похожие случаи! - раздраженно спросил полковник, как будто любопытствуя об обстоятельствах, его не касающихся. - Сдавались же офицеры белой армии.

- Ну что ж, могу вам сказать… Учитывается добровольная явка, раскаяние и прежде всего состав преступления. Если вы не очень зверствовали на гражданской войне, то могут осудить на несколько лет условно.

- Что значит условно?

Харбов объяснил.

- Так, так… - Полковник опять задумался. - Значит, если искренне раскаюсь, то, может, помилуют. Может, простят. Может, позволят жить в бедности и нищете, где-нибудь на краю России… - Он приходил все в большее возбуждение. Он сам себя распалял. Ярость опять клокотала в нем. - Руки коротки, господа комиссары! - закричал он истерическим голосом. - Еще сначала я над вами натешусь! Еще вы у меня в ногах поваляетесь! Еще я вашими слезками полюбуюсь!

Казалось, сейчас начнется истерика, но он с трудом заставил себя успокоиться. Все-таки рука дрожала. Он поднес ее к горлу, как будто трудно было дышать; покрутил шеей, будто давил воротник, и опустил руку. Он встал, маленький, худощавый, прямой, и сказал, выпятив грудь, высоко подняв голову: