Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь. Роман

В дверях стоял высокий, худой человек во френче защитного цвета. Глубоко посаженные черные глаза, резко очерченные скулы, прямые волосы, гладко расчесанные на пробор… Я смотрел на него не отрываясь. Как чисто выбриты щеки! Какая холеная мужественность! Как ясно выражены на лице ум, воля, энергия! Разве можно представить себе его, одетого в рванину, участником разгульной мужицкой пьянки!

Я с трудом перевел дыхание. Я его видел не в первый раз. Это он со странным равнодушием смотрел на пьяный загул мужиков, это он вел в туманное утро на палубе парохода странный разговор с Катайковым.

- Познакомьтесь, - сказал Юрий Александрович, - Дмитрий Валентинович Булатов, новый наш преподаватель математики.

Булатов поклонился, сел за стол, вытащил из кармана маленькую прямую трубку, набил ее табаком из кожаного кисета и не торопясь, раскурил. Синие клубы дыма поплыли по комнате. Это был какой-то другой дым, совсем не похожий на тот, который шел от самокруток и даже от папирос.

Юрий Александрович налил Булатову чай, и чай стоял и стыл, а необыкновенно ароматный табачный дым плыл по комнате, потом стал кольцами выходить изо рта Дмитрия Валентиновича; девять колец поплыли одно над другим, а десятое прошло через все девять.

Ольга зааплодировала.

- Замечательно! - сказала она. - Вы кончили курительный институт? Ведь это ж, наверное, годы надо учиться…

- Я люблю учиться бесполезному, - сказал Булатов не то серьезно, не то шутя. - Я с большим трудом изучил математику настолько, чтобы иметь право преподавать ее, и довольно легко изучил вот эту хитрую науку.

Мы все упорно молчали. Мы никогда не видали таких людей и не знали, как к ним относиться.

- Вы надолго к нам? - сдержанно спросил Харбов.

- Годик поживу, - сказал Булатов. - Видите ли, я по характеру Ливингстон. В сущности, мое дело - исследовать Центральную Африку, а судьба меня сделала учителем математики. Сами понимаете, мне несколько обидно. В Центральную Африку не попадешь, а ученики глупы, и математику я терпеть не могу. Вот я и решил побродить по Заонежью.

- Что же у нас интересного? - спросил Саша. - Уж, кажется, такая дыра, дальше некуда…

- Все зависит от точки зрения, - спокойно ответил Булатов. - Постоянным жителям Центральной Африки тоже было непонятно, что нашел у них интересного Ливингстон. Им все казалось таким обыкновенным.

- Нельзя было в более вежливой форме сказать нам, что мы дикари.

- Значит, вы к нам только на год? - спросил Тикачев.

- Не знаю, как поживется. Пока что до начала занятий поброжу по лесам, поохочусь. Да и зимой подстрелю, надеюсь, двух-трех медведей. В промежутках буду объяснять бином Ньютона и проверять тетрадки… У вас что - на всех одно ружье?

- Да, - резко сказал Мисаилов, - и то чужое. С трудом выпросили на один день.

Юрий Александрович торопливо вмешался в разговор.

- Дмитрий Валентинович, - сказал он, - сын моего старого коллеги, петербуржца. Коллега мне написал письмо с просьбой приютить Дмитрия Валентиновича. Я согласился с большим удовольствием. Новый человек в наших местах - это подарок судьбы. Я уже поговорил в школе, и там очень обрадовались. У нас с математикой плохо. Алексей Денисович один не справляется.

- Вы на пароходе приехали? - спросил я.

Дмитрий Валентинович спокойно перевел на меня глаза.

- Да, - сказал он, - на «Розе Люксембург». - Он пододвинул к себе пепельницу и маленькой лопаточкой, которую достал из кармана, стал выгребать пепел из трубки. Когда весь пепел высыпался, он постучал трубкой по краю пепельницы, положил трубку в карман и продолжал так же спокойно и неторопливо: - Путешествие было очень любопытное. Я решил сразу погрузиться в здешнюю жизнь, поэтому вещи сдал в багаж, а сам оделся простым мужиком. Неделю не брился, купил махорки и выучился крутить самокрутки. Представьте себе, под конец получалось недурно. Было только очень противно курить. На пароходе на меня никто не обращал внимания, и я имел возможность понаблюдать. Интереснейший, должен сказать, быт! Картинки нравов народных - прелюбопытные. Я вам как-нибудь расскажу.

- Я сам был на этом же пароходе, - сказал я.

- Ну? - удивился он. - Я вас не видел. И представьте себе, какой случай! - продолжал он, с удовольствием отхлебывая почти холодный чай. - У меня было два письма в Пудож - к Юрию Александровичу и к здешнему кулаку Катайкову. Он когда-то учился в начальной школе у моего батюшки. И вот на пароходе я встречаю Катайкова. Посмотрел на него в естественной обстановке. Экземпляр любопытнейший. Дай только ему развернуться! Такие когда-то снаряжали каравеллы для открытия неизвестных стран и скупали поместья у аристократов. Я представился ему, несмотря на мой странный вид. А оказывается, он и сам заметил меня. Даже выговор сделал. Плохо, мол, мужиком прикидываетесь.

- Ну и были вы у Катайкова? - спросил я.

- Не был, - сказал он, допивая чай. - Для моего интеллигентского сердца слишком сильная личность. Предпочел обременить Юрия Александровича.

- Ну, нам пора, - сказал Мисаилов и встал.

Мы все поднялись тоже.

Во время нашего разговора Ольга сидела на подоконнике и смотрела на улицу. Не знаю, слушала она разговор или думала о своем. Когда мы встали, она спрыгнула с подоконника.

- Ребята, - сказала она, - возьмите и меня! Я тоже хочу охотиться.

- Ну что ж, - сказал Тикачев. - Приходилось по одной шестой ружья на человека, теперь придется по одной седьмой - разница небольшая.

- Если вы возьмете и меня тоже, - сказал Булатов, - то я отчасти вам помогу. У меня тоже есть ружье и, между прочим, очень хорошее, бельгийское. Теперь такие ружья - большая редкость. Тогда придется по одной четверти ружья на человека. А это не так плохо.

Ольга просияла.

- Чудесно! - закричала она. - Не горюйте, холостяки! Это на корабле женщина приносит несчастье, а насчет охоты ничего не известно… Собирайтесь, Дмитрий Валентинович, я тоже сейчас оденусь.

- Мы вас на улице подождем, - мрачно сказал Харбов.

Мы вышли на улицу. Настроение было испорчено. Мы расселись на скамейке, врытой в землю возле забора. Разговаривать нам не хотелось.

По сравнению с этим умным, самоуверенным, красивым человеком все мы чувствовали себя глупыми, темными, даже физически некрасивыми. Жалко выглядели мы рядом с ним. Каждый из нас это понимал.

- Да, - сказал Сема Силкин, - интересный, доложу я вам, фрукт!

Мы молчали.

- Андрей, - спросил Девятин, - ты надумал что-нибудь насчет Колькиного дядьки?

Андрей покраснел.

- Видишь ли, - сказал он, - так сразу это не делается. Я кое с кем говорил, но результатов еще, конечно, не может быть.

Девятин посмотрел на него уничтожающим взглядом.