Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь. Роман

- Хоть бы не врал! - сказал он сердито. - Натрепался и забыл - вот это будет правильно! И все мы забыли, не ты один. Может, Колька помнил, да стеснялся напомнить: как-никак дядька-то его. А может, и он забыл.

- Верно, - хмуро сказал Харбов, - я скотина, да и вы все хороши.

- Ребята, - сказал Силкин, - знаете что? Зачем мы на охоту пойдем? Ну его к черту с этим бельгийским ружьем! Ведь, по правде сказать, мы толком стрелять не умеем. А он как начнет козырять… Лучше, пока этот бюрократ, - он кивнул головой на Андрея, - надумает за дело взяться, снесем-ка дядьке наши мешки. Все-таки люди хоть день сыты будут.

Наступило молчание. Потом Мисаилов молча взял один из мешков и вскинул его на плечо.

Ольга надела военную гимнастерку, черную юбку и высокие сапоги. Она была из числа тех редких девушек, наружность которых не зависит от того, что на них надето. Она, наверное, и в больничном халате осталась бы такой же Ольгой, стройной и тоненькой, со своей неповторимой посадкой головы, со своими особыми, присущими одной только ей движениями.

- Держитесь, медведи! - радостно закричала она. - В поход, холостяки, барабаны бьют!

Дмитрий Валентинович остался во френче. Он надел только болотные сапоги и хороший, в меру потертый ягдташ. За плечами у него висело знаменитое бельгийское ружье.

Мы молчали. От нашего имени заговорил Андрей.

- Знаете что, - сказал он, - мы не пойдем на охоту сегодня. Тут у нас дело одно есть…

Ольга удивленно посмотрела на нас и вдруг залилась краской вся, от шеи до кончиков ушей. Мы сразу поняли, почему она покраснела. Она подумала, что мы подозреваем ее в каких-то особенных отношениях с этим франтом. Мысль эта действительно таилась где-то в душе каждого из нас, потому что все мы тоже покраснели и отвели от нее глаза.

Один Дмитрий Валентинович остался совершенно спокойным.

- Очень жалко, - сказал он. - Ну что ж, раз собрались, пойдемте, Оля. Постреляем в воздух и вернемся.

Он вежливо поклонился нам, а Оля топнула сапожком, хотела, кажется, что-то сказать, но не сказала и только передернула плечами. Они пошли в одну сторону, мы - в другую.

Странным, наверное, показалось пудожанам наше внезапное возвращение. Только что люди шли на охоту, только что граждане обсуждали, сколько дичи сегодня будет убито, - и вот охотники, немного посидев у старого учителя, шагают обратно, и вид у них мрачный, и они молчат и ни на кого не смотрят. Пудожане качали головами и перешептывались. Мы злились еще больше от этих взглядов и шепота. Дурацкое было у нас положение, с какой стороны ни посмотреть.

Три окошечка дядиного дома мутным взглядом смотрели на улицу. Мы прошли мимо, не замедляя шага, и остановились на углу.

- Черт его знает, как сделать… - сказал Харбов, морщась. - Никогда не занимался частной благотворительностью. Противно и стыдно. Подумаешь, благодетели!

Мы молчали. Действительно, непонятно было, что делать. Войти с веселыми лицами в бедный домик и сказать, радостно улыбаясь: «Вот мы пришли вам помочь». Отвратительно!

- Я, ребята, не знаю, как быть, - сказал наконец Мисаилов. - Колька, ты не можешь тетку вызвать?

- Ну как я вызову? - сказал я. - Дядька начнет расспрашивать, где я да что я. Это на два часа разговор.

- Подумаешь! - сказал Тикачев. - Я вызову. Вы подойдите к дому и подождите.

Мы подошли к дому и хмуро стояли, поджидая Лешку. Не знаю, что он там соврал и какой придумал предлог, но только вышел он очень скоро и за ним шла Марья Трофимовна. Лицо у нее было взволнованное. Мы стояли чуть в стороне от дома, так что из окон нас не было видно.

- Вот, - сказал Лешка, указывая на Марью Трофимовну, - вы объясняйте сами.

Мы молчали.

- Фу, глупость какая! - сказал наконец Мисаилов. - Вот что, Марья Трофимовна. Тут кое-какая еда… - Он замолчал.

Марья Трофимовна внимательно смотрела на нас. Мы все стояли, опустив глаза в землю. Она усмехнулась и пожала плечами.

- Что ж, я возьму, - сказала она резко. Взяла оба мешка и потащила их к дому.

Мы повернулись и зашагали прочь, испытывая глубочайшее отвращение к самим себе.

- Да, - сказал Харбов, - история, скажу я вам… Вот она, частная благотворительность! Будь она трижды проклята!

- А ты бы еще месяц думал там у себя в укоме! - резко обрушился на него Силкин. - Ты бы еще месяц мусолил, как помочь, бюрократ чертов!

- Ладно, ребята, не ссорьтесь, - сказал Мисаилов хмуро.

Лешка плюнул в сердцах, но смолчал.

Мы пришли домой. Непереносимо противно было у нас на душе. Силкин взял гитару и стал задумчиво перебирать струны. Удивительное дело, ни разу в жизни ему не удалась ни одна мелодия, но с течением времени он научился каким-то своим нелепым способом выражать через треньканье свои чувства. Это была, конечно, не музыка, а бормотание, но бормотание по-своему выразительное. Вот и сейчас струны звучали, кажется, вразброд, не в такт, без какой бы то ни было последовательности, но всякому слушателю было ясно, что у Силы нехорошо на душе.

И тут с грохотом распахнулась наружная дверь. Быстрые шаги раздались в коридоре. Дверь комнаты приоткрылась, и вошел дядя.

«Ой, скандал будет!» - подумал я с ужасом. Но, посмотрев на дядю, успокоился. Он даже как будто улыбался, и глаза у него были как будто веселые.

- Здравствуйте, - произнес он и поклонился.

Мы ответили:

- Здравствуйте.

- Садитесь, - сказал Вася.

- Садиться мне незачем, - сказал дядя спокойным, даже слишком спокойным голосом. - Я и стоя скажу.

Какой-то шум доносился из коридора. Топот и шорох, будто что-то тащили. Мы не обратили на это внимания. Мы ждали, что скажет дядя.

- Значит, - сказал дядя ужасно спокойно, - набрали кусков и принесли. Кушайте, мол, на здоровье и нас поминайте. Спасибо тебе, племянник! - Он низко поклонился мне. - И вам спасибо, господа вы мои хорошие.

У него дрогнул голос. Он поднял руку и дернул жидкие волосики, росшие на подбородке. Сейчас только я увидел, что рука у него дрожит. Даже не дрожит, а прыгает.

«Ой, будет скандал!» - решил я снова. И действительно, скандал разразился.

- Я благодарить не желаю! - вдруг закричал дядя отчаянным голосом.

Услыша крик, влетела в комнату Александра Матвеевна. Она стала в дверях, да так и стояла, застыв, до самого ухода дяди.

- Не желаю благодарить, - повторил дядя вдруг очень тихо и спокойно. И снова загремел: - Я правду ищу, я за правду родных детей гублю, а вы мне кусков насбирали! Да мне воры больше дадут, чтоб я про их воровство не гремел.

Он замолчал и вытер дрожащей рукой пот со лба. Он, видимо, очень старался оставаться спокойным, не распуститься.

- Думаете, Катайков меня не купил бы? Катайков и Малокрошечный? Купили бы. Хорошую цену бы дали.

Он опять замолчал. Теперь я понял, что ему вот-вот станет дурно, что он борется с дурнотой, потому что хочет, во что бы то ни стало договорить. Дверь отворилась еще раз, и в двери показался старший сын дяди. К стыду своему, я даже не знал, как его зовут. Лицо у него было хмурое, и на нас он не обратил никакого внимания. С трудом он волоком втащил в комнату два наших мешка. Он чуть-чуть оттянул их от двери, так, чтобы они не мешали проходу, и оставил их на полу. Не здороваясь, он смотрел исподлобья на отца. Кажется, в поведении отца он не видел ничего странного. А Николай Николаевич подошел к Харбову.