Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь. Роман

- Слушай, - сказал он, - там у тебя расписочка есть моя… Я тебе обещался вернуть деньги, так я, может, немного задержу.

- Не надо, - бойко ответил Катайков.

- Что - не надо? - удивился Прохватаев. - Задерживать?

- Нет. - Катайков улыбался так ласково и любовно, что Прохватаева даже затрясло. - В субботу ты мне три командировочки принесешь, а я тебе из рук в руки твою расписочку. И никто никому не должен. И водочки выпьем, повеселимся.

- М-да… - неопределенно протянул Прохватаев.

- Часикам к девяти приезжай, - пояснил Катайков, - прямо на хутор. Мы уж там всё приготовим. Будешь доволен.

Прохватаев громко и басовито откашлялся. Теперь, по крайней мере, все было ясно. Постепенно он снова обретал начальственный вид. Робость и стеснительность прошли. Перед Катайковым сидел руководящий товарищ, любимый народом председатель городского Совета.

- Ну ладно, - барственно согласился Прохватаев. - В субботу зайдем к вам с Пружниковым, посмотрим, как вы там веселитесь.

Председатель городского Совета поднялся и снисходительно протянул руку Катайкову. Лояльный советский купец почтительно пожал руку уважаемого руководителя и, низко кланяясь, проводил его до ворот.

- Так я Пружникову передам имена, отчества и фамилии, - сказал Катайков, кланяясь и почтительно улыбаясь.

- Ну хорошо, передайте, - снисходительно согласился Прохватаев.

Он вышел на улицу и торопливо огляделся. На улице не было никого. Только в окне мелькнуло чье-то лицо. Прохватаев шагал по улице, поглядывая вокруг бдительным председательским глазом, от которого ничто не укроется. Может, есть где непорядок? Может, допущены какие-нибудь нарушения? Все будет замечено, порок будет наказан, добродетель вознаграждена.

Председатель вернулся в горсовет какой-то странный. Сотрудники поглядывали на него с тревогой, не зная, чего сегодня ожидать. Несколько раз он напрягал голос, и рокочущий его бас начинал сотрясать стены. Сотрудники были готовы к очередному разносу. Но почему-то каждый раз, когда очередная жертва втягивала голову в плечи, готовясь принять поток ругани, председатель вдруг замолкал и как-то равнодушно выпускал жертву из лап.

Замечено было, что каждый раз при этом он почему-то краснел.

А у Катайкова в доме в это время происходил еще один разговор, имевший некоторое значение для дальнейших событий.

Проводив Прохватаева, Катайков вернулся в зало - так называлась комната, в которой он принимал гостей, - и, тихо посмеиваясь, стал ходить из угла в угол. Не то чтобы он радовался происшедшему разговору - он и раньше прекрасно знал, какой будет его результат, - просто любил Тимофей Семенович ощутить свою власть над людьми, вежливо и любезно показать острые зубы. Углубленный в приятные мысли, он и не заметил, как в комнату вошла жена. Увидя ее, он нахмурился.

- Чего тебе, Клаша? - спросил он. - Иди…

Жена, по заведенному порядку, должна была коротко объяснить, в чем дело, или, если зашла без причины, молча уйти. Но она ничего не объясняла и не уходила. Катайков нахмурился еще больше.

- Я сказал - иди, - повторил он настойчиво. - И не мешай, мне обдумать кое-что надо.

- Ты, Тимофей Семенович, едешь куда? - спросила жена.

- Еду, - кивнул головой Катайков.

- Куда? И надолго ли?

- По делам, Клаша. Купить надо кое-что, бумажки кое-какие оформить. Недельки три или месяц пробуду… Ну, ты иди.

- А может, совсем уезжаешь, Тимофей Семенович? - спросила жена.

- Как это - совсем? - испугался Катайков. - Ты что, с ума сошла? Куда ж я поеду от имущества? Что ж, думаешь, дом и хутор тебе оставлю? И за людьми сколько денег ходит - все тебе? Не рассчитывай! Самому надо. Не даром досталось - трудом наживал… Ну, иди, иди!

Жена повернулась, пошла к двери, и Катайков, решив, что разговор кончен, стал было думать уже о своем, но, подняв голову, увидел, что жена не ушла. Она стояла - очень немолодая женщина в ситцевой кофточке, в сером платке на голове. Она носила платок всегда - зимой и летом, в комнате и на улице. Стояла и молча смотрела на Катайкова.

- Ну, чего ты, дура? - рассердился Катайков.

- Возьми меня с собой, Тимофей Семенович, - сказала жена.

- Чего ради? - рассмеялся Катайков деланным смехом. - Дорога тяжкая - сама знаешь, какой наш уезд… Да и что это я по делам вдруг с женой ездить буду? Иди, иди, Клаша, не дури голову.

Клаша стала на колени, наклонилась и лбом стукнулась об пол.

- Не бросай ты меня, Тимофей Семенович, - сказала она, и голос ее звучал спокойно, не соответственно позе, выражавшей отчаяние и мольбу. - Возьми ты меня с собой, Тимофей Семенович, - повторила она. - Как я останусь одна тут? Старая я, истасканная. Всю жизнь возле тебя прожила, дай уж и умереть рядом.

Она говорила ровно, на одной интонации и только все время равномерно повышала голос.

Катайков испугался ужасно. Именно теперь всякий шум был ему прямо смерть.

- Тише ты! - сказал он сдавленным шепотом и выскочил в соседнюю комнату.

Там не было никого. Он высунул голову в сени, - в сенях возилась одна из племянниц. Она глянула на него испуганными глазами, и Катайков понял, что голос жены был здесь слышен. «Черт с ней! - подумал Катайков. - Пусть знает, что скандал, лишь бы не слышала, что эта дура болтает».

- Кыш отсюда! - сказал он негромко, и племянницу точно ветром вынесло из сеней во двор, только юбка взвилась и даже как будто щелкнула на ветру.

Катайков закрыл наружные двери и почему-то на цыпочках вернулся в зало. Жена по-прежнему стояла на коленях, упираясь в пол обеими руками и лбом.

- Встань, Клаша, - сказал Катайков ласково. - Не дури ты… Ну, чего ты на самом деле вбила себе в голову глупости!

- Как я останусь, - заговорила по-прежнему однотонно и громко Клаша. - Не могу я без тебя - привыкла я очень.

Катайков нагнулся, силой оторвал ее от пола, поднял и посадил в кресло.

- Успокойся ты! - шипел он. - Вот дура какая! Ну, чего ты, на самом деле… с ума, что ли, спятила?

- Грешно тебе, Тимофей Семенович, - продолжала жена, будто не слыша Катайкова. - Жизнь прожили вместе, а теперь меня на помойку! Куда я теперь? Кому я теперь, такая?

Она протянула скрюченные, с потрескавшейся кожей, с утолщениями в суставах, малоподвижные, изработавшиеся руки.

- Да с чего ты решила, что я совсем уезжаю? - сказал Катайков. - Ну, откуда такая дурь в голову?

- Слышала, - почти уже заголосила Клаша, - все слышала!

Катайков зажал ей рот рукой:

- Что слышала? Ну, что ты слышать могла? Говори!

Он забыл, что с зажатым ртом жена говорить не может, и ждал, чтоб она объяснила, что именно ей известно. А Клаша сидела, тараща испуганные глаза, сотрясаясь от сдержанных рыданий. Заметив, что он сам не дает ей говорить, Катайков выругался и отнял руку от ее рта;