Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь. Роман

- А я смотрю, что-то гости мой двор миновали! - заговорил Малокрошечный. - Как же так, думаю? У меня и постельки постланы и самовар закипает.

Мы вошли в избу. Она была разделена дощатой перегородкой на две половины. В первой стоял длинный стол, уже накрытый на семь приборов, и возле большой печи шумел самовар. Дверь во вторую половину была открыта; там стояли рядами железные кровати, застланные одинаковыми одеялами.

- Еда у вас есть? - спросил Харбов.

- А как же-с! - Малокрошечный все кланялся и улыбался, как будто голова была у него приделана к туловищу с каким-то секретом и, раз получив толчок, раскачивалась долго и вне зависимости от его воли. - Послал на погреб. Имею вам предложить холодную телятину, холодец из поросячьих ножек, для баловства пряники и карамель. Рекомендую с устатку по рюмке водочки, или красненького винца, или шипучего Абрау-Дюрсо, из запасов великокняжеского имения.

- Нет, - хмуро сказал Харбов, - ни Дюрсо, ни водки нам не надо, а холодца дай, хлеба и чаю с сахаром, и семь кроватей. Это сколько нам будет стоить?

- Три рубля восемьдесят копеек, - не задумываясь, сказал Малокрошечный.

- Ишь ты! - удивился дядька. - Ты почем же считаешь кровать?

- По четвертаку. Выходит рубль семьдесят пять. Студень - рубль, сахар - сорок копеек, самовар - сорок пять. Прошу учесть, что доставка обходится дорого, а накидочка самая небольшая.

Дядька нахмурился, но спорить не стал, сел на лавку, стащил сапоги и повесил портянки на веревку, протянутую вдоль печи. Разулись и мы все. Малокрошечный бесшумно ходил по комнате, расставлял на столе стаканы, грязным полотенцем протирал тарелки. Дверь открылась, вошла старая женщина, молча поклонилась, поставила на стол две большие глиняные миски со студнем и вышла.

- Телятину обратно поставь, - шепотом сказал ей вслед Малокрошечный.

Он ушел во вторую комнату, принес сахарницу и, сев на лавку возле стола, стал щипцами колоть сахар на маленькие кусочки.

- А вы, значит, гражданина Бакина навестили? - спросил он, оскалившись. - Ну, как они живут с моей бывшей супругой?.. Счастливо?

- Очень, - коротко сказал Тикачев.

- Странные времена пошли! - пожал плечами Малокрошечный. - Совершенно отсутствует у людей совесть. Живут напротив меня, законного мужа, и не испытывают никакого стыда. Это же, понимаете, необыкновенно! Ну, ограбь, обворуй, убей, но стыдись! Нет, я наблюдаю с их стороны самый бесстыдный вид. Будто меня и нет и не было.

Мы молчали. Спорить с ним не хотелось. Он сверкал зубками и щелкал щипцами. В сонном моем сознании смешивались щипцы и зубки, и мне казалось, что зубками он быстро-быстро перекусывает кусочки сахара.

- Три шестьдесят, - мрачно сказал дядька.

- Что, что? - не поняв, переспросил Малокрошечный.

- Три шестьдесят получается, а не три восемьдесят. - Дядька вытянул руку и стал загибать пальцы. - Рубль семьдесят пять - кровати и рубль студень - два семьдесят пять, и сорок пять самовар - три двадцать, и сорок копеек сахар - три шестьдесят.

- А двадцать копеек обслуга, - обиженно сказал Малокрошечный. - Заработную плату плачу по профсоюзной ставке. За обслугу двадцать копеек недорого.

- Про обслугу не говорилось, - настаивал дядька. - Тоже надо совесть иметь.

- А налоги? - с пафосом произнес Малокрошечный.

- Ладно, - сказал Харбов, - берите двугривенный за обслугу. Все равно на нас много не наживете. Мы народ бедный. С Катайкова небось больше нажили.

Малокрошечный опустил глаза в землю, будто разговор зашел на темы, говорить о которых ему не позволяла скромность.

- У нас для всех одинаковая цена, - сказал он.

- Куда они от вас поехали? - спросил Харбов.

- Кто - они?

- Катайков, Гогин, Тишков, Булатов и девушка, которая с ними была.

- Знать ничего не знаю, - сказал Малокрошечный. - Пришли, заказали, что хотели, заплатили, что следует, и ушли. Для меня все одинаковы.

- Ну, а тот? - спросил Харбов.

- Кто - тот? - вскинулся Малокрошечный.

- Который один шел, во всем заграничном.

- А я и не знаю, что такое заграничное. Штаны есть штаны, куртка есть куртка. А где они сделаны, не могу знать. В Москве, в Санкт-Петербурге или где-нибудь в Лондоне - это нам неизвестно.

Харбов встал и босиком прошелся по комнате, разминая ноги.

- Значит, Катайков тебе чужой человек? - спросил он. - И даже привета от брата не передал? С братом твоим они ведь дружат.

Малокрошечный волновался ужасно. Он покраснел, и руки у него чуть заметно дрожали.

- Братец мой сам по себе, - сказал он, - а я сам по себе. Даже по вывескам можете заметить. Братец называется И. М. Малокрошечный, а я П. M., a в Каргополе лавочку держит - тот уже будет В. М.; И. М. - старший братец, В. М. будет младший, я и того и другого братской любовью люблю, а дела мы ведем каждый отдельно. Зачем же смешивать?

- Допрыгаешься! - сказал мрачно Харбов. - Смотри, как бы в темном деле не попасться.

- Никаких темных дел не веду. Если вы говорите, что в заграничном, не знаю; вы в модном вопросе лучше меня разбираетесь, а я материал не обязан щупать.

- Я человек, извините, обиженный, у меня вон Бакин-старик жену сманил. Тоже надо чувства мои уважать… Проходил человек какой-то, а почем я знаю - кто.

- С Катайковым разговаривал? - спросил Харбов.

- Кто?

- Человек этот.

- Ну, разговаривал.

- О чем?

- А я и не слышал. Я по хозяйству занимался. Откуда мне знать, о чем разговаривают! Вот вы, скажем, будете разговаривать, - что ж, думаете, я подслушивать стану?

- Обязательно станешь, - сказал Харбов, - и очень внимательно.

Вошла женщина и принесла большой горшок с молоком.

- Молока не надо, - сказал дядька, - ты в него воду подмешиваешь.

- Это вам Маруся сказала? - спросил Малокрошечный. - Красиво, красиво! Сама ушла, бросила и еще гадости распускает!

- При чем тут Маруся! - пожал плечами Харбов. - Это даже на пристани в Подпорожье известно, что у тебя на постоялом дворе в молоко подмешивают.

- А-а… - Малокрошечный успокоенно засмеялся, - это, значит, вы шутите.

Он поставил сахар на стол и встал.

- Прошу, гости почтенные, - сказал он кланяясь.

Самовар бурлил и плевался. Малокрошечный снял трубу, натужившись поднял его, поставил на стол, принес чайник и заварил чай. Мы расселись за столом. Малокрошечный нервно и как-то по-мужски неумело стал разливать чай и передавать стаканы. Харбов разделил студень и разложил его по тарелкам. Тикачев разрезал ковригу хлеба на огромные ломти. Наконец можно было начинать есть.

Не буду клеветать на Малокрошечного: студень был вкусный, или, может быть, он показался нам вкусным - больно уж мы были голодны. Мы жевали без передышки, и, если б нам так не хотелось спать, мы, наверное, ели бы еще дольше. Первым встал дядька, зевнул; ничего не сказав, пошел во вторую комнату и лег на первую попавшуюся постель. За ним поднялись и мы все.