Валерий Поволяев - До последнего мига

Солдаты, которым хотелось как можно быстрее покончить с фортом, чтобы жаворонки, висящие над фортом, наконец-то обрели голос, решили применить огнемёты. Иначе фрицев было не выкурить из подземелий.

Но бастионы имели крутые, толстые, непробиваемые лбы, бомба, бьющая по прямой, соскальзывала в ров, как с ледяной горки, и взрывалась там среди трупов и остатков воды, а до бойниц с макушки невозможно было дотянуться. Тогда пошли на хитрость: спускали огнемётчиков вниз головой к прорезям, крепко держали их сверху за ноги, и те шуровали в бастионе своими драконовскими все и вся жгущими штукенциями, пока не выкурили всех фрицев из форта номер пять.

Ох, какая же страшная, звонкая, совершенно пустая — на многие тысячи километров ни одного звука — тишина установилась тогда, ей не мешали ни одинокие выстрелы, ни взрывы мин замедленного действия, ни бои с одичавшими группами гитлеровцев, выходившими из леса, ни канонада на западе — фрицев спихивали с недалекого побережья в воду Балтийского моря, ничего этого солдаты не слышали, их окружила звонкая полая тишь, в которой человек забывает про всё, слышит только самого себя, собственное сердце, вспоминает дом и видит своих близких — только их и больше никого, молит судьбу, небо, удачу, чтобы настал блаженный миг, когда он ступит на землю родной Ивановки, Никитовки, Костюринки, Шкилевки, деревни или города, с которыми связан своею пуповиной и без которых не мыслит себе жизни. Ибо понятие родины для человека — это не некое вселенское (если вселенское, то, значит, вообще абстрактное), а совершенно конкретное: Костюринка, Ивановка, Верхний Лотошок, Семенек, Ленинград, Витебск, и именно за эту конкретную землю человек и бьётся, жизни своей не щадит.

Спали солдаты. Землю свою во сне видели. Родных. Каретников ходил среди спящих с колотящимся сердцем, прихрамывающий — гранатный осколок скользнул по косой, ожёг икру; ротная фельдшерица, пожилая молчаливая женщина, конопатая и узкоглазая чалдонка — уроженка горной Сибири, с юга Красноярского края, перетянула ему ногу бинтом, хотела было загнать Каретникова в тыл, но он как командир роты воспользовался своей властью и отказался. Порез был пустячным, больше крови, чем последствий, — смотрел на ребят своих, и память его возвращала назад, в голодный и холодный Питер начала сорок второго года, грудь стискивало что-то клещистое, холодное, перед глазами возникали белёсые мухи, наглые, шустрые. Мухи роились, сыпались на землю, словно снег, вспархивали вновь. Что же там случилось, в Ленинграде, что?

В Кенигсберге Каретников сидел ещё два месяца — чистил разбитый, заваленный колотым кирпичом и камнями город. Чистить было трудно — вначале пускали по улицам траловые танки, чтобы подорвать мины, густо накиданные везде, где только можно было их накидать, потом — обычные танки с бульдозерными лемехами — иначе по улицам ни пройти, ни проехать: кругом завалы, груды, огромные горбы, целые горы, вознесшиеся вверх, до самых небес, всюду кирпич и колотый камень, кирпич и камень, из груд торчат тряпки, куски железа, раскуроченные автомобильные радиаторы, винтовочные приклады, чьи-то ноги, помятые трупы, углы шкафов — г-господи, чего и кого тут только не было!

Что же касается мин, то немцы оставили немало «сюрпризов», и с ними было гораздо больше возни, чем с минами настоящими, полноценными, так сказать. Особенно густо были оставлены «сюрпризы» в здании гестапо, кадетского корпуса, университета — лежали буквально на виду «случайно» забытые портсигары, зажигалки, дорогие ручки с золотыми перьями. Возьмёшь такой портсигар в руки, щёлкнешь, чтобы добыть из серебряного чеканного нутра ароматную немецкую сигарету, а вместо сигареты полыхнёт в глаза взрыв. Солдатам отрывало руки, корёжило лица, ломало ключицы, насквозь просаживало грудь — и живой вроде бы после этого человек, а уже нет человека. Даже если он и останется жить.

У Каретникова был хороший паренёк-ординарец Володя Мокров — солдат храбрый и одновременно услужливый, — вдребезги разобьётся, а всё что надо для командира добудет, добрый, широкий.

Хоть и был Володя Мокров моложе командира, а постоянно ворчал, как может ворчать только отец — наверное, в Володиной семье так оно и было, отец именно так себя и вёл, — готов был даже подзатыльник дать командиру роты, когда тот не ел или сутками не ложился спать, но не дашь же подзатыльник капитану, поэтому Володя постоянно ходил следом за Каретниковым и всё ворчал.

Был Мокров парнем деревенским, вятским, глаз имел острый, зацепит если что один раз — уже не выпустит из виду, ходил по Кенигсбергу, ахал: это сколько же добра попусту пропадает! Эх, собрать бы все брошенное имущество да перебросить к ним, в вятскую деревню, — вот радости да разговоров было бы!

В одном из особняков на тихой улице в центре города, почти нетронутой — на удивление всем и вся, — квартировал, как сообщили разведчики, генерал. Самого генерала в особняке уже не было, отступил на запад и, вероятно, был спихнут в море, а вещички его остались. Володя Мокров помчался в особняк — интересно было посмотреть, как живут немецкие генералы, никогда не видел — бить бил, случалось такое, и в тыл под конвоем отправлял, а вот как они живут, что за воздух в их квартирах, какая мебель стоит и много ли места отведено для прислуги, денщиков и адъютанта — никогда не видел.

Уж лучше бы не появлялся Володя Мокров в генеральском особняке. В спальне генерала он увидел новенькие, сшитые из мягкого лоснящегося хрома сапоги, приставил к ним ногу — а ведь стачаны-то точно по размеру, нога у генерала, выходит, была такой же, как и у Володи Мокрова. Да и сапоги — кр-расота, загляденье! Мокров повертел их в руках: хорошее изделие! Глаз радуется, хром эластичен, как замша, подошва из спиртовой кожи вырезана, двумя рядами деревянных шпилек пробита, сбоку накатной рант проложен, головка высоко поднята, на специальной колодке-вытяжке отформована — в общем, немало повозился с этими сапогами мастер: всё-таки для генерала их ладил. Мокров невольно хмыкнул — тачал для фрицевского генерала, а служить они будут солдату Советской Армии.

Быстренько скинул с ноги правый сапог — надо было примерить кожаное чудо, снова хмыкнул: генерал-то, выходит, босиком из спальни удрал? Как начало громыхать на соседней улице, так генерал в исподнем и выскочил из постели, про штаны да про сапоги забыл… Денщик небось следом помчался, штаны генеральские понёс, а сапоги остались. Так выходит?

Прицелился Мокров ступнёй, сунул её в узкое голенище. Лицо его даже засветилось — всё-таки добротная вещь, эти сапоги, обветренные мальчишеские губы растянулись в улыбке — ведь он был ещё мальчишкой, Володя Мокров, самым настоящим мальчишкой, которому в школу бы ходить, а не воевать. Глаза посветлели, будто он увидел кого-то из близких, маманю или папаню своих, как Мокров называл родителей, или услышал песню соловья — сладкую, вызывающую щемление и радостную тоску, ожидание того, что должно свершиться что-то несбыточное, ровные белые зубы блестели, из-под пилотки высовывался светлый чуб, концы волос липли к потному лбу. Ухватился Володя Мокров за концы голенищ руками, потянул на себя, и в ту же секунду снизу его обдало жаром, ногу будто танковым осколком подсекло под самое колено, и она вместе с полунатянутым сапогом отлетела в угол комнаты. Мокров закричал, заваливаясь назад, на мягкую панцирную кровать. На крик примчались разведчики. У Мокрова была оторвана по колено правая нога, покалечена левая и отрезана кисть правой руки. На левой руке не хватало нескольких пальцев.