Валерий Поволяев - До последнего мига

Вот какие «сюрпризы» оставляли после себя немцы. Ручки, сигаретницы, зажигалки — это тьфу, детский лепет по сравнению с генеральскими сапогами. Каретникову долго потом помнились тяжёлые дни апреля — мая сорок пятого года, «сюрпризы» и «подарки», горы битого кирпича, загораживающие небо; сметанные взболтки низких облаков, оставляющие на зазубринах разваленных домов неряшливые пенные лохмотья; тоскливый нудный дождик, вызывающий мысль о том, что всё в жизни скоротечно, бренно, — всё проходит, абсолютно всё; «вервольфы» — ободранные, со свалявшимися волосами малолетки, выходящие из лесов с голодными горящими глазами и пустыми рожками «шмайссеров», творившие зло и здорово уставшие от него. Немцы, отступая, думали, что «вервольфы» сумеют партизанить, вести лесную жизнь на манер наших партизан, наносить урон, постоянно держать советские части в напряжении, а они не смогли — не хватило пороху, да и замес оказался не тот. Их укусы были не более, чем укусы мух. На вооруженных солдат они не нападали, если только на одиночек, в основном расправлялись с тыловиками да со штатскими, которые готовили заезд переселенцев на освобождённую землю.

Однажды Каретников возвращался из штаба полка к себе в роту вместе с командиром взвода Фроловым — недавно выпущенным из училища лейтенантом, не успевшим повоевать, чем Фролов явно был расстроен, наград у него на гимнастёрке не было никаких, только гвардейский значок, похожий на орден, но всё-таки этот значок — увы, не орден — обстоятельство, которое, пожалуй, больше всего огорчало Фролова.

Они шли узкой дорогой вдоль густого недоброго леска. Обе стороны дороги, и левая и правая, были уложены камнем — видать, дорога выводила на какой-то далёкий богатый хутор, хозяева его доставляли по этой дороге в город на фурах продукты, и непоседливый лейтенант Фролов, которому покажи палец — обязательно засмеётся, всё восхищался: надо же, какие рачительные хозяева немцы, даже лесную дорогу камнем выложили, а Каретников угрюмо молчал — настроения не было, ныла раненая нога. Вроде бы и зажило всё, а нога ныла и ныла. Климат тут такой, что человека тысячу раз перекорёжит, кости из него выломает, прежде чем отпустит, — гнилостный климат, сплошная сырость, вот нога и ноет.

От земли холодным тяжёлым парком поднималась влага. Дождя не было, и росы не было, а сырость поднималась. Она словно бы проступала сквозь поры наверх, разъедала сапоги, одежду, действовала на раны хуже соли. Остались позади форт номер пять, совершенно незаметный с дороги, утопленный в земле, какие-то доты, не оказавшие во время боев сопротивления, — не то что форт, видно, немцам уже было не до сопротивления, а может, в дотах сидели господа помудрее, чем в фортах, — и дорога углубилась в лес. Сильно пахло прелью, навозом и грибами — вполне мирные запахи, но пугающе-прозрачная чернота кустов и деревьев не была мирной, чёрные окошки напоминали водяные омуты, откуда в любую минуту готова высунуться жадная рука и втащить ходока в вонькую холодную бездну, а если смотреть дальше, то среди омутов и вовсе никакого прогляда не было, сплошная масса, какая-то могила, в которую если попадёшь, то ни за что уже не выберешься.

Каретников оглянулся в одну сторону, в другую — что-то ему не нравился этот чёрный тихий лес, но ничего подозрительного не обнаружил, Фролов шагал рядом и насвистывал некую грустную мелодию. Они шли довольно долго, достигли большой, округлой формы лужайки, с правой стороны которой лес странно редел, — Каретников каждый раз, когда проходил или проезжал сквозь эту огромную угрюмую лужайку, обращал внимание на странную редину деревьев, думал о том, что явно корни здешних сосен подъедает какая-то отрава, скорее всего болотная, на этой горбатой, изрытой неведомым лемехом, но зато такой ровной по краям, будто её очерчивали циркулем, лужайке даже цветы не цвели, и это удручало Каретникова. Хотя в общем-то ему было наплевать, растут здесь цветы или не растут… От этой поляны до ротного хозяйства было рукою подать и Каретников облегчённо вздохнул: скоро они одолеют не скончаемый чёрный лес.

Посмотрел сквозь редину деревьев на небо: закат был недобрым, кровянисто-алым, густым, с пронзительно-жёлтыми гнойными прожилками, над самой землёй пламенела чистая полоска, которая сверху была придавлена облаками, оставалось совсем немного незамусоренного пространства, ещё чуть — и полоска задохнётся, умрёт, и осознание смертности не только человека, но и природы, климата, огромных лесов и вод оставляло ощущение горечи, чего-то неясного, болезненного.

Покашляв в кулак, Каретников шикнул на рассвистевшегося Фролова, подумал о том, что жаль, они не взяли с собой автоматов. С автоматом всё-таки увереннее, надёжнее себя чувствуешь: оружие всегда, в любую пору и в любые годы, придавало человеку смелость. Надо было взять хотя бы один на двоих — то ли поленились, то ли автоматы тяжестью показались: день был жарким, липким, полкилометра пройдёшь — и гимнастерку хоть выжимай, да и война уже давно кончилась, не нужны им автоматы, когда до полка добираться чёрт знает сколько, — а сейчас Каретников сетовал, что не прихватил с собою ППШ.

Ох, какой недобрый закат вырисовался на небе — завтра явно дождь начнёт полосовать, мять землю. Опять старые, ждущие демобилизации солдаты жаловаться станут: что-то кости ломит, выворачивает мышцы, жилы рвет — совсем износились «организмы», старость не радость, будут бурчать, вспоминать дом и талдычить о «дембели» — демобилизации, которая задержалась, а молодой Каретников станет переживать за них, жалеть — ведь действительно многим из них пора на отдых.

Он шёл по дороге и, странное дело, не ощущал под собою земли — будто бы плыл по воде или находился в безвоздушном пространстве, и ощущение это заставляло осекаться дыхание и рождало мысль о том, как бы это дыхание вновь вернуть в норму. Так и не понял он, откуда пошёл этот странный позыв, что родило его, — Каретников внезапно обернулся и увидел, что по ту сторону поляны, метрах в ста пятидесяти от них, находятся двое — высокие, в зелёной одежде, с заросшими лицами. Глаз успел в считанный миг, в какие-то сотые доли секунды ухватить всё, увидеть общее и зацепиться за мелочи — это были не те юнцы «вервольфы», которым надо ещё в школу ходить и которые без туалетной бумаги жить в лесу не могут, это были люди опытные, знающие, сильные, им горло человеку перекусить всё равно что одуванчик сорвать.

— Ложись! — тихим, страшновато-свистящим шёпотом скомандовал Каретников и, хватив рукою Фролова под лопатки, повалил его на землю.

Вовремя повалил. Сзади раздался короткий стук, низко над ними прошла струйка пуль, срезала ветку у недалёкой сосны. В наступившей тишине, звонкой до того, что на затылок начала давить могильная тяжесть, было слышно, с каким оглушающим грохотом рухнула на землю сбитая ветка. Опоздай Каретников на мгновение — и всё, очередь перерубила бы их с Фроловым пополам. Каретников услышал собственный торжествующий крик, но крик этот был безмолвным, он раздался внутри него самого, уголки рта мгновенно запеклись: не хотелось умирать после войны, ведь эти двое с автоматами сейчас запросто возьмут их, именно запросто, с пистолетами же против автоматов не потянешь, но страх страхом, крик криком, а мозг работал четко.