Марк Ланской - С двух берегов

Бест на глазах стал ниже ростом. Он обалдело вглядывался в эту нарядно одетую, успевшую отъесться русскую девушку, стараясь восстановить ее в своей памяти. Но слишком много таких невольниц прошло за эти годы перед ним, и ни проблеска узнавания не отразилось на его побуревшем лице. Он только чуть-чуть разводил кистями опущенных рук и молчал.

— Я ему приказал от твоего имени, — сказал мне Франц, — чтобы он немедленно отсюда убрался и не смел появляться на территории поместья. У него семья и свой дом в городе. Что еще добавить?

— Правильно, Франц. Добавь еще, что его полномочия я отменяю вместе со всеми гитлеровскими законами. Это, кстати, и к вашему сведению, Франтишек. Дай ему час на сборы.

Бест выслушал последние слова Франца, как судебный приговор, посмотрел на часы, отвесил поклон и торопливо кинулся выполнять приказание. А я взял под руку Любу, у которой ярость вдруг обернулась горькими слезами ожившей обиды.

— Как это вы, Франтишек, могли терпеть рядом с собой такую акулу? — спросил я агронома, когда мы сидели в его конторе и он разложил передо мной списки оставшегося имущества.

— Не могу объяснить, господин комендант… Когда имеешь дело с частной собственностью… Документы у него нотариально заверенные… Страшновато как-то…

— Что же он тут делал? Только наблюдал или распоряжался? Говорите уж все. Или меня тоже боитесь?

— Я его вовсе не боялся, — храбрился Франтишек. — Я раз даже крикнул на него. А до коров я его вовсе не допускал.

— Значит, жили в мире и согласии?

— Не всегда согласие, господин комендант, не всегда… Вот с жильем для беженцев он не согласился. Это те беженцы, которые у нас работают. Я хотел расселить их по пустым коттеджам, а он сказал — нельзя.

— Где же они живут, те, кто работают? — поинтересовался я.

— Бараки там есть… Не очень пригодные…

— Так это где нас держали, — вскрикнула Люба, — на гнилой соломе?

Франтишек виновато обводил нас близорукими глазами. Мне и жалко было его, и хотелось помучить другими вопросами.

— Еще с чем он не согласился?

— Был еще конфликт вокруг поросят, господин комендант… Я по образованию агроном, в зоотехнике ничего не понимаю, и никого понимающих не осталось.

— Так что же там было с поросятами? И при чем тут Бест?

— Родились, видите ли, поросята. У нескольких свиней сразу. Много поросят, господин комендант. И стали дохнуть. Как их выхаживать, я не знаю. Решил раздать беженцам и в деревни, тем, у кого нет. Они бы выходили или съели — все же лучше, верно, господин комендант?.. А он сказал: нельзя! Поросята тоже принадлежат Красной Армии.

— Поэтому пусть дохнут, — уточнил я. — Так никому и не отдали?

— Немного роздал, но боялся… Я ждал Стефана, он обещал приехать. У меня, господин комендант, голова сейчас как котел, по которому молотком бьют, — только гул, ничего понять не могу.

Уже на другой день, когда я рассказал Стефану о своей поездке и ехидно похвалил его за удачный выбор управляющего имением, он жестковато усмехнулся и с горечью проговорил:

— Ничего ты, Сергей, в нашей жизни не понимаешь. Поэтому тебе и кажется так просто — и человека найти, и чтобы делал он все, как нужно.

Я промолчал. Просто мне нечего было ему сказать.

Сентябрь 1964 г.

…Я тебе давно не писал. Говорят, что я болел. Это очень удобно — называть больным человека, у которого мысли отклонились от еды и питья, от сегодняшних забот и завтрашних планов. «Отклонился от нормы», — коротко и невразумительно. Как будто где-то в медицинском святилище хранится под колпаком эталон человеческой «нормы». Но зато сразу отпадает нужда в обсуждении твоих «ненормированных» мыслей. Куда легче — лечить нервы.

Мой приятель, психоаналитик, утверждает, что я стал жертвой архивных документов. Они требовали от меня слишком длительного насилия над собой. Чтобы осознать, что читаешь, чтобы запомнить главное, сопоставить с тем, что тебе уже известно, и найти связь лежащей перед тобой бумажки с сотней других, нельзя позволить себе отвлечься даже на несколько минут. Но мысль и глаза не всегда работают синхронно. Иногда бывают обрывы. Мысль вдруг споткнется о какую-то строку и резко затормозит, а глаза не ждут, они бегут вперед, уже дочитывают страницу, и все, что они прочли, прошло мимо сознания. Нужно возвращаться к месту обрыва, восстанавливать смысл слов и все время держать себя в узде.

Это нелегко — душить возникающие ассоциации, отгонять воспоминания, оставаться уравновешенным, вдумчивым исследователем: терпеливо расшифруй сокращения, подписи, пометки на полях, заполни очередную карточку, отбери материал для фотокопий… И так много часов в день и много дней подряд.

Передо мной документ. Он вовсе не нужен для моей книги. У меня другая тема. Рядом со мной работают люди, которые подбирают такие документы для сборников. Эти сборники будут издавать для немногочисленных любителей трудного чтения. Мне бы следовало отложить ненужную бумажку в сторону. Но глаза приковали меня к нескольким строкам:

«Собранные до сих пор волосы как можно скорее доставить фирме «Алекс Цинк Фильцфабрик АГ», Ротенбург, под Нюрнбергом. Волосы засчитываются по 0,5 рейхсмарки за 1 килограмм. Франко место назначения…»

Когда меня стригли, я вовсе не думал, что фирме «Цинк» придется, выложить за мои волосы несколько пфеннигов. Кому они нужны, короткие мужские волосы? Оказывается, шли по 0,5 за килограмм. Директива управления «Д» (концентрационные лагеря из Ораниенбурга) от 4 января 1943 года так и озаглавлена: «Об использовании срезанных мужских волос».

Помню, как одна молодая женщина пыталась уберечь в лагере свои косы. Она искусно стянула голову грязной тряпкой и, стоя в очереди к газовой камере, пряталась за чужие спины. За порядком в очереди наблюдали надзирательницы, эсэсовки в кителях, застегнутых на все пять пуговиц. Самая высокая из них заметила подозрительную голову, протиснулась сквозь плотные ряды и рывком сдернула повязку. Длинные черные косы, как живые, скользнули вдоль спины. Наверно, это было последнее, что еще связывалось в помраченном уме несчастной женщины с жизнью свободного человека. Она отчаянно закричала. Надзирательница ударила ее палкой по голове, ухватила за волосы и потащила стричься.

Теперь я понимаю: нельзя было допустить, чтобы такие косы сгорели в крематории, если за мои вихры платили по 0,5 за килограмм. О женских волосах был особый циркуляр.

«Срезанные волосы». Глаза бегут дальше, а я думаю о фирме «Цинк». Она производила войлок для мягкой мебели и матрасов. Интересно бы узнать, сколько еще людей спят сегодня на ее матрасах? Довольны ли они продукцией фабрики? Что им снится?