Марк Ланской - С двух берегов

— Она просит разрешить ей возобновить работу дома свиданий, который она содержит много лет.

— С кем свиданий? — не понял я.

Лютов посмотрел на меня как на дурня.

— Женщин с мужчинами, разумеется. В России такие дома назывались публичными. Как они у вас называются сейчас, я не знаю.

— Это что, был такой легальный дом?

— Вполне. А сейчас полиция его закрыла и грозит этой женщине выслать ее из Содлака.

— А кто эта девушка?

— Одна из пострадавших, осталась без работы..

Я сообразил, что мадам привела ее как образец своего «товара».

— Спросите у девушки, неужели ей нравилась ее… — я никак не мог повторить слово «работа» и долго искал замену, — профессия?

Девушка выслушала Лютова, улыбнулась, показав мне беленькие зубки, гордо выпятила грудь.

— Очень нравилась. Она говорит, что нигде в другом месте она так хорошо зарабатывать не могла бы.

Мадам осталась довольна ответом своей спутницы и материнским жестом поправила ее прическу.

Я еще спросил, училась ли где-нибудь эта девушка, и узнал, что в семье ее родителей много детей и платить за учение они не могли. Что никакой специальности у нее нет. Что на фабрику она не пойдет — испортит руки и фигуру и ее перестанут уважать.

— А так уважают?

— И любят, — добавила девушка, опять мило улыбнувшись.

Мне хотелось прогнать старую стерву и как-то помочь глупой девчонке, но что я мог сделать?

— Закрыла ваше заведение местная администрация, и я считаю, что сделали правильно, — сказал я даме. — Отменять это решение я не стану. А вы, — повернулся я к девушке, — послушайте моего совета: бросьте это грязное занятие. Навсегда. Если хотите, я могу помочь вам поступить в какую-нибудь контору или в кафе.

По мере того как Лютов переводил мои слова, на лицах обеих женщин проступало горькое разочарование. Ни контора, ни кафе девушку не заинтересовали. Мадам, уловив слово «грязное», стала объяснять, что ее заведение вполне приличное, находится под постоянным медицинским контролем. К тому же, ухватилась она за последний аргумент, она готова предоставлять служащим Красной Армии большую скидку. Ее девушки очень любят русских. Если бы господин комендант оказал им честь и посетил их дом…

— Пусть убираются, — сказал я Лютову.

Они вышли не попрощавшись. Мадам уходила с выражением подчеркнутого презрения, а девушка — с печальным видом безработной, потерявшей последнюю надежду на заработок. Лютов чесался сильней обычного и смотрел на меня одним стеклянным глазом, второй отводил в сторону.

Не успел я обрести душевное равновесие, как вошел солидный господин, очень вежливый и обходительный. Назвался Шнуричем. Я вспомнил, что эта фамилия значилась в списке «предпринимателей-социалистов». Он достал из кармана и положил передо мной толстую пачку листков одинакового формата и, видимо, одинаковых по содержанию. Я передвинул их Лютову и попросил Шнурича на словах изложить, с чем он пришел.

То, что перевел Лютов, показалось мне совсем уж невероятным, но я знал, что мой переводчик никаких вольностей себе не позволяет. Пришлось поверить, что господин Шнурич действительно является владельцем общественного бомбоубежища, за вход в которое он взимал солидную плату.

— По-моему, Содлак ни разу не бомбили, — сказал я, только чтобы что-нибудь сказать.

— Совершенно справедливо, — поспешно согласился господин Шнурич. — Но воздушные тревоги бывали, и часто. И никаких гарантий, что бомбить не будут, никто дать не мог. Вы это не можете отрицать, господин комендант.

Я не отрицал.

— Поэтому в интересах жителей Содлака я вложил свой капитал, — внятно объяснял господин Шнурич, — в строительство надежного бомбоубежища, вместимостью в сто человек. Даже, в сто двадцать при некотором уплотнении. Очень надежное убежище, господин комендант, с железобетонными перекрытиями. Вы человек военный и сможете оценить его надежность.

— Что вы от меня хотите?

— Видите ли, господин комендант, направо укрытия в бомбоубежище я продавал трехмесячные абонементы, семейные и индивидуальные. Многие мои клиенты имели такие оплаченные абонементы, и никаких претензий к ним я не предъявляю. Но когда объявляли тревогу, получалась такая картина: в мое убежище бежали испуганные люди с детьми, не имеющие абонементов. У меня тоже есть сердце, господин комендант, я мог бы прогнать их с помощью полиции, но я этого себе не разрешал. Я соглашался на разовую оплату. А те, у кого не было с собой денег, подписывали долговую расписку. Вот эти расписки перед вами. Наиболее порядочные уже расплатились со мной, а другие… Они решили, что с приходом русских отменяется закон, отменяется порядок. Они не хотят платить. Я прошу вас, господин комендант, напомнить им, что закон всегда остается законом.

— Значит, вы наживались на страхе людей перед бомбами? — уточнил я.

— Я рисковал, господин комендант. Я вкладывал деньги, не имея никаких гарантий. Ведь и воздушных тревог тоже могло не быть. Верно? И что было бы тогда с моим убежищем? Я потерял бы все. Это был большой коммерческий риск, господин комендант. А расписки оформлены по всем правилам, можете не сомневаться.

Я очень долго молчал, чувствуя, как все у меня кончается — и силы, и терпение, и выдержка.

— А если бы женщина с детьми не подписала такую расписку, вы ее не впустили бы в свое бомбоубежище?

— Она не могла не подписать. Знаете, как это страшно, когда воет сирена, а над головой самолеты.

— Но ведь это мерзко, подло — так зарабатывать деньги, — сказал я как можно спокойней.

Он не понял смысла моих слов, переведенных Лютовым, не понял, почему получать прибыль с вложенного капитала подло и мерзко. Не мог понять.

— Это мое владение, господин комендант, лично мое, — убеждал он меня. — Я желал людям добра. Я верил в их честность…

Я забрал у Лютова расписки, разорвал их и бросил в корзину для бумаг. Я знал, что нарушаю какие-то существующие здесь законы, что господин Шнурич будет жаловаться и право, наверно, на его стороне, но это единственное, что могли сделать мои руки.

В тот же вечер я написал Шамову официальный рапорт с просьбой отправить меня в действующую армию на любой участок фронта, на любую должность. Я давно искал повода для такой просьбы и, придравшись к конфликту со Шнуричем, доказывал, что не способен разбираться ни в местных законах, ни в обычаях, что буду делать ошибку за ошибкой и перестраиваться не намерен.

— Ты случайно в институте для благородных девок не учился? — спросил меня по телефону Шамов. — А похоже, истерику закатил отменную. Помолчи! Рапорт твой я отправил туда же, куда ты расписки этого прохиндея. На этот раз никакой ошибки ты не сделал. Но не распускайся! Настоящих ошибок не прощу.