Марк Ланской - С двух берегов

Глаза бегут по строчкам, а я ничего не вижу, кроме одной женщины с длинными косами. Нужно забыть! А забыть я не могу. Я сжимаю виски кулаками и возвращаюсь к месту обрыва: «По-прежнему представлять мне 5-го числа каждого месяца отчеты о количестве срезанных волос…»

Они проходят передо мной, тысячи голов — черных, светлых, седых. В каждой голове пульсировал мозг, человеческий мозг — самое совершенное из всего сущего на земле. А тех интересовали только волосы — примитивнейшее творение природы. Мозг опасен. Волосы безобидны. К тому же за них платят рейхсмарки, платят по весу, за килограммы, центнеры, тонны… Волосы! Только волосы.

Впрочем, не только. Из дальнего закутка памяти всплывает документ, который мне также не нужен. Он уже всплывал несколько раз. Я загонял его в глубь незнания, а он всплывал и преследовал меня во время последней поездки в ФРГ..

«Берлин, 8 октября 1942 года. Лихтенфельд-Вест, Унтер-ден-Эйхен, 126—135. Секретно. Рейхсфюрер! Золотые зубы умерших заключенных по Вашему приказу сдаются санитарному управлению. Там это золото используется при изготовлении зубных протезов для наших людей. Оберфюрер СС Блашке располагает уже запасом золота свыше 50 кг…»

Когда люди пьют пиво и смеются, слушая анекдоты, когда они поют патриотические песни, я вижу их золотые коронки и слитные ряды золотых зубов. Их много, «наших людей» из эсэс, в пивных барах и ресторанах Западной Германии — «наших людей» с золотыми протезами, которыми снабдил их заботливый оберфюрер Блашке. Благородный металл. Перенесенный из мертвого рта в живой, он не теряет блеска.

Рты задыхавшихся в газовых камерах оставались открытыми. Это облегчало работу тех шести заключенных, которые выламывали зубы и кромсали челюсти обычными плоскогубцами и клещами. Я часто видел их за работой. Их уничтожали в последнюю очередь, поэтому они очень старались..

Сейчас я вижу другие, крепкие челюсти пожилых бюргеров, давно припрятавших эсэсовскую форму и пережевывающих сочное мясо. Мерцает золото отлично работающих зубов. Меня мутит. Я совсем отклоняюсь от нормы. Мне хочется кричать, бить, ломать. Но когда только хочешь, это все еще небольшой шаг от нормы. От бури желаний до взмаха руки такая же дистанция, как от этой пивной до психиатрической лечебницы. Я спокойно расплачиваюсь, оставляю чаевые и выхожу. Я очень благоразумен. Я только ничего не могу поделать со своей памятью.

На знакомой улице все как всегда. Меня уже не утомляют пляски рекламных огней, не ослепляют витрины, не подавляет бесконечный поток машин. Я их не замечаю, хотя знаю, что они есть и никуда от них не деться. Уже поздний вечер. Все дела позади. Каждый озабочен тем, как заполнить эти последние часы, заполнить целиком, чтобы ни одной минуты не осталось на раздумье.

Толпа все та же. И женщины те же — либо уже завлекшие мужчин, либо еще завлекающие. Я не вижу их лиц, не вижу, во что они одеты. Я вижу только их головы, искусно взлохмаченные дорогими парикмахерами.

«Цена 200 марок за одну женщину кажется нам слишком высокой. Мы предлагаем уплатить не более 170 марок за голову».

Это память открывает передо мной переписку фирмы «Байер» с начальником концентрационного лагеря в Моновице. Женщины потребовались фирме «в связи с проведением экспериментов с новым снотворным».

Я не знаю, сколько стоят эти женщины, со смехом вылезающие из дорогой машины у входа в ночной ресторан. Или те, скучающие на перекрестках. Их цены не проставлены на строгих фирменных бланках.

«Получили заказанных 150 женщин. Несмотря на истощение, они были признаны удовлетворительными».

«Несмотря на истощение». Это косвенный упрек: женщин, которых продают, нужно хотя бы прилично кормить.

Чем ближе к полуночи, тем быстрее раскупают женщин на перекрестках. Они хорошо упитаны. Вопли музыкальных автоматов вырываются из открывающихся дверей. Все места у стоек заняты. Пьют, пьют. Пьют веселые женщины, запрокидывая головы.

«Опыты проделаны. Все подопытные лица умерли. Мы вскоре свяжемся с вами относительно присылки новой партии», — обнадеживает своих поставщиков фирма «Байер».

Проходили дни. Я видел женские головы, склоненные над хромированными детскими колясками, головы в свадебных уборах, головы, зажатые в ладонях влюбленных. И рядом с ними так же отчетливо — головы женщин, умерщвленных во славу немецкой фармакологии. Они были неотступны. Они ничего от меня не требовали, кроме одного: «Не забывай!» Они смотрели мне в глаза. Днем и ночью. Женщины двадцатого века, жившие в цивилизованной Европе и проданные по 170 марок за голову.

Я гнал их от себя. Почему я должен помнить об этих ста пятидесяти «подопытных лицах», когда в топках крематориев сгорели миллионы? Все ведь давно подсчитано. Выведены круглые цифры со многими нулями. Для сотен и десятков в них даже нет места. Все давно оплакано и списано в расход истории. Забудь! Не отходи от нормы!

Я завел строгий режим: прерывал работу на обед, ходил пешком, бродил по горам, глушил себя снотворным. Не помогало.

Мой приятель очень точно обрисовал, что происходит с нервами, когда непрерывно подавляешь желания, готовые вырваться из-под контроля разума. Меня лечили.

Есть превосходные лекарства. Они помогают убивать неуместные желания, возвращают норму и то, что называется «душевным равновесием»: полное безразличие к прошлому и будущему.

Я вернулся к работе…

— У тебя, говорят, махновцы завелись, — даже не поздоровавшись, начал Шамов разговор по телефону.

— Первый раз слышу.

— Уши заложило? Вот передо мной жалоба лежит, коллективная, слезами облита. Сейчас-то хорошо слышишь?

— Так точно, товарищ майор.

— Тогда послушай: «Полицейские Содлака с разрешения господина коменданта нагрянули на нашу деревню и отобрали коров. Даже расписок не оставили». Это же разбой! То, что с твоего разрешения, я не верю…

— Факт, изложенный в письме, был, но обрисован неверно.

— Как обрисован, значения не имеет. А если факт был, почему не доложил о принятых мерах? Виновных наказал?

— Не наказал и наказывать не собираюсь. — Я переждал, пока он обругает и меня, и Содлак, и полицейских. — Разреши объяснить?

— Будешь по-своему обрисовывать? Ну, давай, рисуй, послушаю, пока терпенья хватит.

— Некоторые кулаки, из самых лютых, у которых наши крепостные работали, сбежали. А скот свой передали как бы на хранение соседям, другим кулакам, до лучших времен. Надеются вернуться, когда все уляжется. А рядом деревня, где всех мужиков в лагерях загубили. Нищие вдовы с детишками. Доманович и решил передать тот самый скот, который «на хранении», этим вдовам.

— А с тобой согласовал?

— Советовался.

— А ты?