Александр Кулешов - «Атлантида» вышла в океан

Они стоят рядом и беседуют или подолгу молчат. Это неважно, это все равно. Лишь бы быть с ним рядом..,

Неправда, что любовь слепа. У влюбленных, как у капитанов, плывущих по бурному морю, зрение обостряется. И Мари понимала, что Озеров в чем-то изменился последнее время. Ей трудно было определить, в чем, но она чувствовала это.

Порой она ловила на себе его внимательный, изучающий взгляд. Порой он задавал вопросы, казалось бы, простые, вполне естественные, но почему-то настораживавшие ее. Мари не была тонким психологом, но обладала обостренной интуицией женщины, которую жизнь не столько нянчила в нежных руках, сколько волокла за волосы.

Озеров и раньше по вечерам носил с собой транзисторный приемник (что, впрочем, делали многие пассажиры). Он купил его в Женеве и радовался, как ребенок. Вставив в ухо индивидуальный наушник, чтобы никому не мешать, он напряженно слушал перипетии хоккейного матча, передававшегося из Москвы, и было забавно видеть, как менялось выражение его лица. Он то улыбался, то горестно морщился, го в недоумении поднимал брови, бормоча себе под нос: «Шляпы!», «Молодцы!», «Ну это уж черт знает что...» Он радостно или озабоченно сообщал Мари, какая на следующий день будет в Москве погода. И странно звучали под этим палящим тропическим солнцем слова: «Ну и холодище завтра будет! Да еще ветры северные...»

Последнее время из транзистора часто лились далекие русские песни. Мари ценой невероятных усилий сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

Были песни, которые она просто не могла слушать, словно кто-то, вонзив ей в сердце лобзик, не спеша, водил взад-вперед. Когда же в первый раз услышала «Оренбургский платок», слезы затуманили глаза, Озеров не задал ей ни одного вопроса. Текла песня, текли слезы по ее щекам...

Другой раз передавали песню «Степь за Волгу ушла...» Слышимость была плохая. Мари напрягала слух.

Не глядя на нее, Озеров шепотом стал подсказывать слова. Но Мери нетерпеливым жестом остановила его — он мешал слушать. Озеров еле заметно улыбнулся.

Не сразу Мари сообразила, что только человек, знающий русский язык и желающий понять каждое слово, вел бы себя так. Она с тревогой взглянула на Озерова, но тот увлеченно крутил регулятор, стараясь сделать звук чище.

Догадывается он или нет?..

Однажды, когда они сидели на пустынной палубе, из потрескивавшего приемника раздался вдруг ясный и четкий голос- «Московское время двадцать три часа. Говорит радиостанция «Родина». Уважаемые земляки! Слушайте передачу Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом. Сегодня вы услышите...»

Мари вся напряглась. Было что-то в этом далеком голосе, от чего у нее мурашки поползли по коже. От волнения комок подступил к горлу.,.

В этот момент раздался сухой щелчок — Озеров выключил приемник.

— Нет! — Мари схватила его за руку.— Зачем вы выключили?

Она опустила голову и вся сжалась. Вот и попалась! Вот и выдала себя!

Озеров спокойно повернул регулятор. Снова Мари услышала песню, от которой перехватило дыхание. «Россия — дожди косые...»— пел сильный женский голос. И Мари показалось, что перед ней распахнули широкую дверь в золотисто-голубые просторы, к необъятным, шумящим лесам, к желтым хлебам, к крутым косогорам и березовым рощам, ко всему, чего она никогда не видела, но что представало перед ее мысленным взором, когда она слышала слово «Россия».

«Россия, Россия,— пел голос новую песню.— Россия — родина моя...»

Передача кончилась. Озеров выключил приемник, они о чем-то говорили, но Мари была будто в полусне.

В тот вечер, расставшись с Озеровым, она спустилась в главный холл и купила в фирменном магазине «Филиппе» транзистор. На следующий день, заперев дверь каюты, включила в двадцать три часа по московскому времени приемник. Прильнув к аппарату, она с жадностью ловила каждое слово.

Мари словно пила каждое слово. Когда голос становился слабей, глушился помехами, исчезал, она готова была кричать от злости.

«Дорогие земляки, мы передавали стихотворение Сергея Макарова «Я иду». А теперь послушайте...»

Но Мари не слушала. Повалившись на койку, она рыдала громко, в голос. Вся жизнь ее, горькая, жалкая, проходила сейчас перед ней.

Сколько ей было лет когда она покинула Россию? Пять? Шесть? Неважно, в конце концов, Важно, что она помнит. Мать, брата, городишко, березы за забором, сирень под окнами... Отца не помнит совсем. Погиб еще в начале войны. Пожары, бомбежки, трупы — это она помнит. Чужие люди приютили, увезли за границу. Ну какая она русская — Мари Флоранс? И паспорт у нее чужой. А вот не может забыть Россию. Словно нарочно сговорились все напоминать ей. Сначала мать. Это в лагерях было, еще когда девчонкой ее перевозили из лагеря в лагерь. И вот в одном лазарете встретила мать. Девочке тогда уже пятнадцать было, а мать узнала ее мгновенно. Ох, как она тогда закричала! Может, ошиблась? Нет, все вспомнила. Бумаги посмотрели, проверили, у Маши все документы были целы. Десять дней просидела с матерью в бараке, госпиталем назывался.

Потом мать умерла. Но оставила Маше подданство. Рассказала дочери, как угнали ее в Германию, как работала, чего натерпелась. Рассказала, как встретила человека хорошего, хоть и немца, поженились. Вместе Машу искали. А потом умер он, машина переехала. Осталась одна. Кое-как перебивалась. Потом, хоть и немкой уже считалась, попала в лагерь для перемещенных — язык-то плохо знала. Здесь и встретила дочь.

Теперь Маша стала немкой, документы у матери были в порядке. Ни работы, ни хлеба, ни жилья. Только в кошмарном сне можно увидеть то, что пережила девочка в те годы. В пятнадцать лет узнала мужчин. Побои, голод, унижения были знакомы еще раньше.

Когда Маше исполнилось двадцать лет, подобрал ее парень, француз, добрый и неустроенный. Женился на ней, и стала она Мари Флоранс. Парня взяли в армию, отправили в Алжир. Оттуда он не вернулся.

Молодая вдова знала русский, немецкий, французский. Работала натурщицей, манекенщицей, танцевала в ночном кабаре, была продавщицей. Потом выучила стенографию, поступила работать секретаршей. Оттолкнула хозяина. Выгнал.

Вот тогда-то они и нашли ее.

Это было в Париже. Она сидела в кафе на Елисейских полях. В сумке лежали скомканные бумажки — несколько франков, которые хозяин бросил ей в лицо, когда прогонял.