Эвре Рихтер-Фрих - Бриллиант Кон-и-Гута. Бессмертные Карлики

Молния зажглась на лице хана, когда он услышал фамилию ученого.

Изумление еще светилось в его глазах, когда он закрывал свой портсигар. Но едва взгляд фон-Вегерта упал на последний, как он вздрогнул. На крышке портсигара явственно виднелось зеленое эмалевое изображение луны.

— Зеленая луна. Но ведь этот убийца, Ли-Чан, сказал, что он член «Общества Зеленой Луны»… Или это простое совпадение, случайность? Ведь мусульмане часто носят подобные изображения полумесяца в качестве эмблемы на своих вещах.

— Профессор работал в ваших экспедициях, м-р Мэк-Кормик? — спросил хан.

— Нет, господин фон-Вегерт до сих пор всегда отказывал мне в этой чести, но, насколько мне известно, ныне он согласился довериться мне.

— Именно?

— Я поеду с м-ром Мэк-Кормиком в Роканд, в Кони-Гут! — произнес вдруг фон-Вегерт, с ударением, глядя прямо в глаза хану.

Воцарилось молчание.

С завораживающей улыбкой хан произнес, опустив свои длинные ресницы и ни к кому не обращаясь:

— Я очень несчастлив, что лично не смогу принять гостей у себя дома, в Кон-и-Гуте. Экспедиция, вероятно, отправляется вскоре? Мой привет родным местам.

Он замолчал, рассматривая концы своих лакированных туфель в белых гетрах.

— Поручение вашего высочества будет исполнено еще в этом году, — произнес Мэк-Кормик.

Глаза хана потемнели. И трудно было сказать, чем было вызвано несомненное волнение, в которое привел его разговор о Кон-и-Гуте. Может быть, лицо его, цвета слоновой кости, не выразило ничего другого, кроме сожаления о своей родине, последнюю пядь земли которой — Кон-и-Гут — еще до сих пор не осквернила нога ни одного европейца?

Хан провел рукой по лицу, и оно вышло из-под ладони снова надменным, бесстрастным и таинственным под белоснежной чалмой.

Фон-Вегерт молча наблюдал.

Кон-и-Гут! Что тут таится?

Эрна рассматривала мужчин, собравшихся у Голоо, с разнородными чувствами.

К фон-Вегерту она почувствовала симпатию с первого же взгляда. Кое-что о нем уже успел ей сказать Гарриман. К Голоо ее влекло инстинктивно, — она словно чувствовала, что около него ей нечего и некого бояться. Но он смешил ее своим черным лицом и сверкающими зубами, которыми он щелкал, словно волк, гоняя маленького черно-зеленого веселого Боба то за тем, то за другим по своим обширным аппартаментам. Гарриман? Да, к нему она чаще всего поворачивала свое прекрасное лицо. Как хорошо, если бы он был ее братом!

Остальные двое — хан и Мэк-Кормик ей совсем незнакомы. Они были, пожалуй, слишком известны, чтобы она могла почувствовать к ним что-либо другое, кроме любопытства, смешанного с чувством некоторого удивления. Она вся сжалась после страшного испытанного ею потрясения, и теперь, под ласковым взглядом Голоо и Гарримана, отнесшихся к ней с нежной сердечностью, душа ее понемногу оживала, распуская навстречу раскрывающимся сердцам новых друзей свои лепестки, из которых один лепесток был — симпатия, другой — дружба, а третий…

— Вы любите, оказывается, живопись, Голоо? — обратился хан к негру, — мисс Энесли с таким вниманием разглядывает этот пейзаж! Я видел его в Париже.

— Да, я купил его, ваше высочество.

— Вероятно, из-за белых птиц… Голоо любит все белое, — внезапно произнес Гарриман.

— Ах, негодяй! — воскликнул негр. — Давно ли ты сам перестал быть черным, как мой дед?

— Значит, он был черней вас? — воскликнул Гарриман. — Ну, это невозможно!

Все рассмеялись.

Словно отлакированное черной краской лицо Голоо обдала волна смущения. На его лице изобразилась боль. Он взглянул на Эрну.

Мэк-Кормик наклонился к нему и произнес:

— Я любил женщину с темной кожей. Я думаю, что белая женщина может полюбить негра. Любовь — это нечто большее, чем красота.

Глаза Голоо сверкнули.

— Вы тоже так думаете, мисс Энесли?

Вопрос, поставленный в упор, вывел ее из задумчивости созерцания чаек, носившихся над волнами и вот- вот готовых вылететь из золотой рамы.

Взоры мужчин устремились на нее. Казалось, что эта белокурая Диана может разрешить вопрос уже благодаря одному тому, что она женщина.

— Я думаю… — она запнулась, — я верю, что человек любит человека не потому, что он красив…

— Человек — человека? Здесь говорят о женщине и мужчине, — вот в чем вопрос! — возразил хан.

— Все равно, — произнесла она. — М-р Мэк-Кормик сказал то, что и я думаю, ваше высочество.

Голоо привскочил с своего места, но снова уселся с видом человека, который всего менее занят разговором. Если бы он мог покраснеть, он покраснел бы с ног до головы.

Гарриман покосился на своего черного друга.

Фон-Вегерт, сидевший молча, вдруг проговорил:

— Ваше высочество, вероятно, знаете, что сделано открытие, касающееся вашего Кон-и-Гута?

Хан медленно повернулся к говорившему:

— Я слышал кое-что о каком-то никому неизвестном молодом человеке, который оказался остроумнее самых остроумных ученых из Королевского Географического Общества. Говорят, он получает миллион за свое открытие?

— Совершенно верно. Этот молодой человек — перед вами, ваше высочество. Я и Голоо — его опекуны. Миллион будет ему выплачен по проверке его открытия на месте, в Кон-и-Гуте.

Хан из-под опущенных ресниц всматривался в лицо Гарримана.

Антипатия, которую этот высокомерный азиат внушал последнему, заставила его подняться с места и подойти к фон-Вегерту, словно отдаваясь под его покровительство.

— Джони! Слушайте меня внимательно, — тихо произнес фон-Вегерт, отводя его в сторону. — Ночуйте в Сплендид-отеле. Держитесь так, как будто я действительно уехал. Завтра утром отправляйтесь в Британский музей. Сосчитайте в витрине, где лежал рокандский камень, число всех камней, там хранящихся. Число камней. Вы поняли?

— Будет сделано, дядя Роберт, — так же тихо произнес Гарриман, отходя от фон-Вегерта.

Мэк-Кормик с интересом наблюдал за воришкой, ставшим в двадцать четыре часа джентльменом, но не проронил ни слова. Он уже знал во всех подробностях, как протекло заседание в Географическом Институте, и

взвешивал шансы Гарримана в отношении его участия в экспедиции.

Хан подошел к Эрне.

— Когда вы снова танцуете, мисс? Я так много слышал о вашем таланте, но мне не пришлось еще видеть вас.

— Я не танцую больше, ваше высочество.

— Я изумлен! Но почему же?

Легкая краска залила бледное лицо девушки.

— Я уезжаю.

— Надолго?

— Навсегда.

— Но вы остаетесь в Англии? Ведь вы англичанка?

— Моя мать немка, ваше высочество. Но я изменю Англии ради Франции.

— Значит, Париж? Прекрасно. Позвольте мне помочь вам в незнакомом городе. Я знаю Париж, как уже знаю ладонь вашей руки.

И он галантно взял ее изящную руку, немощно спущенную на рукоятку кресла, и поцеловал.