Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Когда была бомбардировка, и Цветкову весь день приходилось проводить около орудий, обед ему носили туда же на батарею.

Приносил обед обыкновенно денщик Цветкова, не высокого роста, в вечно засаленном вытершемся мундирчике, в вечно грязном, точно он только и знал, что ставил самовары или закрывал и открывал вьюшки в печах, худощавый, вертлявый солдатик, поляк по происхождению, Венцеслав Забужский.

От копоти, от угольной пыли или еще от чего у Забужского даже лицо постоянно было серое, как у железнодорожного смазчика или кочегара. Словно он никогда не умывался.

Наскоро закусывая, Цветков непременно справлялся о Павле Ивановиче.

— Забужский!

— Я-с.

— Все у нас благополучно?

— Так точно, ваше благородие.

— А Павел Иванович?..

— Ходят-с.

— Обедал?..

— Так точно… Обедали-с; почивать собираются. «Почивал» Павел Иванович в паутине… Паутину он устроил в самом конце своего коридора в углу… Действительно ли почивал он в этой паутине после обеда или просто сидел так и о чем-нибудь думал, неизвестно, верней всего, что почивал, потому что такой важный господин, если уйдет к себе после обеда, так уж, разумеется, для того, чтобы «отдыхать».

Обедать Павлу Ивановичу подавал тот же Забужский.

Кормил он его мухами, при чем выбирал самых жирных мух.

Раз Забужский на обычный вопрос Цветкова, обедал ли Павел Иванович и после обычного же своего ответа: «так точно, ваше благородие, обедали» поднес ладонь ко рту, кашлянул в ладонь и сказал немного глухо:

— Ваше благородие!..

На Цветкова он смотрел исподлобья, все держа ладонь у рта. Сквозь растопыренные пальцы видно было, что он не закрыл рта, будто собирается заговорить опять.

— Ну? — сказал Цветков.

Забужский опустил руку.

— Я им, ваше благородие, сегодня и «коклетку» сделал.

Он почему-то всегда говорил не котлета, а коклета… Впрочем, он сейчас же поправился.

Он вытянулся, опустил руки по швам и выпучил глаза…

— Котлету, ваше благородие.

Он словно выстрелил этой фразой прямо в лицо Цветкову, произнося ее так, как произносил всякую другую заученную казенную фразу, громко, отчетливо, как он ответил бы, например, на приветствие высшего начальства, став во фронт:

— Здравия желаю вашему превосходительству.

Цветков именно требовал от него, чтоб он говорил котлета, а не коверкал этого слова по-своему.

— Как котлету? — изумился Цветков, перестав есть и во все глаза уставившись на Забужского.

— Так точно, ваше благородие…

— Котлету?..

— Так точно, ваше благородие.

— Вольно! — крикнул Цветков. Он видел, что Забужский отвечает совсем не то, что следует… Он имел время хорошо его изучить и понимал, что сейчас Забужский своими «так точно» хочет подтвердить только, что Цветков прав, а он нет: котлету нельзя называть коклетой.

— Из чего ты ее сделал?

— Коклету?

Забужский хотел было поправиться, но Цветков сейчас же его остановил:

— Не нужно. Чорт с тобой! Коклеты — так коклеты. Из чего ты ее сделал?

— Из чмеля-с.

— Из шмеля?

— Так точно. Вот этакий-с.

И Забужский, собрав пальцы на левой руке в кулак, выставил вперед указательный палец.

— Как же ты ее делал?

— Обыкновенно, как вообще…

— Рубил?

— Рубил-с. Потом пустил жирку. Только жарить не жарил — сырую. Должно очень хорошо вышло: ведь у него мед… Сейчас подношу, говорю:

«Пал Иваныч!»

А они бегут, бегут… Потом стали. Я им:

«Пожалуйте кушать».

Потом говорю:

«Чмель».

Вижу: нюх-нюх, понюхали. Конечно, нынче — муха, завтра — муха, надоест. Да…

«Чмель», — говорю.

А они действительно нюхают. После того стали кушать.

— И теперь спит? — спросил Цветков.

— Почивают-с.

Забужский уважал и любил Павла Ивановича не меньше Цветкова.

Правда, он познакомился с ним недавно и ничего не знал о его прошлом, кроме того только, что когда-то Павел Иванович был старый знакомый Цветкова и знал его жену.

Он понимал, конечно, что Павел Иванович, директор гимназии, и Павел Иванович, паук, две — вещи совершенно разные. Но это ничего не значило.

Когда Цветкова не было дома, он проделывал перед Павлом Ивановичем то же самое, что и перед Цветковым.

Только он относился к Павлу Ивановичу более почтительно.

Он называл его «ваше превосходительство»…

Это, однако, не мешало ему, например, не стоять на вытяжку перед Павлом Ивановичем или разговаривая с ним сидеть на табурете, держа между ногами половую щетку.

Ему, кажется, даже было приятно, что Павел Иванович такой невзыскательный господин.

Он говорил про него:

— Они добрые, они не осудят.

И вот, бывало, сядет Забужский на табурет среди комнаты, заложит ногу за ногу и говорить:

— Эх, ваше превосходительство, сами посудите, почему я иногда не могу спать? Первое, что их благородие жалко, а второе, изволите видеть, дома у меня отец, мать…

Он взглядывает на Павла Ивановича и ему кажется, что Павел Иванович слушает его очень внимательно.

Ему даже чудится его голос:

— Терпи, брат Забужский…

— Я-с и то, ваше превосходительство, терплю… Только вы сами человек рассудительный и понимающий про человечество. А как убьют?

— Это кого? — спрашивает Павел Иванович, — тебя или капитана?

— Да и их и меня… Дети у них, изволите видеть, Вася, Коля да Петя, жена опять же, Марья Петровна… Конечно, сами вы человек не военный, вы генерал светский-с, а все-таки возьмите в толк, ваше превосходительство, ведь жалко?

— Гм, — говорить Павел Иванович. — На то война. Молись Богу, Забужский.

— Я и то молюсь.

— Молись лучше.

Однажды во время этих разговоров Забужскому пришла в голову такая мысль:

«А что если убьют Павла Ивановича»…

И ему стало жутко и холодно.

— Пал Иваныч! А что ежели, помилуй, Бог, вас убьют?

Лицо у него вытянулось и побледнело. Только теперь он понял, как дорог ему Павел Иванович. Что они тогда, правда, станут делать с барином…

Тогда они уж совсем останутся одни…

Когда он в ту ночь после ужина сталь на молитву, сложив молитвенно руки по католическому обычаю, прочитал вечернюю молитву, мало понимая её смысл, и потом уже от себя прибавил, опустившись на колени: «Матка Божска, змилуйся над паном и мною бедным хлопчиком», вслед затем он прошептал тихо:

— И над Пал Иванычем.

И распростерся ниц на полу…

У Цветкова, большего любителя оружия, на стене над кроватью висело несколько старых военных винтовок: берданка, шаспо, пибоди, магазинный винчестер.

Тут же на полочке лежали патроны к ним, по три, по четыре штуки каждого типа.

А берданочных патронов было несколько пачек… Они попали к Цветкову прямо из мастерских. Он даже не развязал пачек. Так они и лежали тут с краю полочки грудкой в своих синих бумажках, в каждой пачке по пяти штук, перевязанные сверх бумажки крест на крест веревочкой.