Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

В тот день была сильная пальба.

Когда разрывались снаряды далеко от места их разрушительного действия, из окон вылетали стекла. Звенел, казалось, самый воздух, стонал и охал.

«Матка Божска» не спасла Павла Ивановича… Холодно и строго смотрела она из темного киота на Забужского. Забужский стоя у кровати Цветкова, поставив одну ногу коленкой на край кровати, он брал с полочки, где лежали патроны, синие пачки одну за другой и совал их в карман.

Один карман у него уже был полон. Должно быть, Забужский не очень церемонился с пачками или очень торопился. Он совал их как попало: на пачке, поместившейся в кармане сверху других, синяя обложка оборвалась, и между разодранными краями бумажки тускло поблескивали заплечики патронов.

Ресницы у Забужского были мокры, и он мигал ими редко и быстро, словно у него их дергало от времени до времени… И каждый раз, когда мигал, всхлипывал и смыгал носом, вздергивал нос в то время, как веки плотно прикрывали глаза.

Наполняя карманы патронами, он повторил несколько раз:

— Господи, Господи!..

То и дело глаза у пего совсем застилались слезами, и тогда он отворачивал лицо в сторону, и занеся руку к виску, захватывал край рукава пальцами, прижав к ладони и проводил рукавом по глазам от одного глаза к другому. Потом сморкался, отвернувши лицо еще более в сторону, прямо на пол, зажав конец носа между двумя пальцами.

Но временами лицо его вспыхивало гневом и злобой, когда в комнату снаружи особенно громко доносился звук разорвавшегося где-нибудь поблизости снаряда. Глаза загорались; с особенной поспешностью хватал он с полочки синие пачки и запихивал в карман, наклоняясь и заглядывая в карман, надавливая на пачку пальцем одной руки, а другой рукой оттягивая карман в сторону, чтобы пачка входила свободнее.

Когда на полке уж не осталось ни одной пачки, он схватил со стены берданку и бросился к выходу, на ходу обтирая ствол и затвор берданки краем мундира.

Он побежал прямо на батарею.

Подбегая к батарее, среди шума и свиста он расслыхал голос Цветкова, хриплый, казалось, вылетавший: откуда-то из-под земли.

— Четыре патрона, беглый огонь!

У него мелькнула мысль:

— Значит, близко… Атакой идут.

— А-а-а! — донеслось издали, слабо едва внятно. Чудилось, что кричит один человек, застигнутый бурей в поле, стараясь перекричать бурю… Но было слышно сразу, что крик этот несется издали, может, за полверсты… Голос одного человека затерялся бы и на близком расстоянии среди грохота орудий, воя и взрывов снарядов.

На секунду Забужский остановился.

Опять словно ветром донесло до него:

— А-а-а…

Надрываясь изо всех сил, Цветков кричит на батарее:

— Четыре патрона! Вон по откосу… Беглый огонь!

Забужский бросился на батарею.

Вскочив на парапет, он глянул вперед.

— Ага! вон они… Вон вы, голубчики!..

Он привалился к стенке, зубами разорвал пачку, вставил патрон и закрыл затвор.

Из-за вала ему видно, как наступает неприятель. На глаз он прикидывал расстояние.

Совсем близко.

Даже лица отдельных солдат можно рассмотреть…

Дикая ярость охватывает его. Ему самому хочется крикнуть им что-нибудь навстречу.

И он кричит, выставившись почти по грудь:

— Дьяволы! Черти! Нехристи!

Но они его не слышат, им даже его не видно… И он сам теперь не разберет, что они кричать… Он видит только эти лица, эти открытые рты, эти словно сведённые судорогой брови, натянувшиеся туго, так что ясно выступили скулы под кожей щеки…

Он прицелился и выстрелил… Выстрелил второй раз, третий. Все мимо.

Тогда он пробежал вперед мимо орудий и, остановившись там совсем на виду, стал стрелять, посылая пулю за пулей выхватывая из карманов пачки, разрывая их, роняя на землю патроны.

Страшный, оглушительный взрыв.

Казалось, земля дрогнула у него под ногами… Впереди — черный столб дыма, блеск пламени в дыму и над дымом что-то, чего он не может разобрать… Камни ли это, комья ли земли, или разорванные на части человеческие тела…

Неприятель попал на фугас.

После взрыва стало тихо… Только эхо грохотало в горах.

— Забужский! Идиот!..

Он узнал голос Цветкова.

— Котлета! — кричит кто-то в окопах. Слышится хохот.

— Пошел назад! — кричит Цветков.

Забужский оборачивается.

— Ваше благородие! — кричит он. — Ваше благородие…

Лицо у него грязное, как всегда. Около носа и около глаз видны белые полосы, оставшиеся после того, как он вытирал рукавом слезы…

— Ваше благородие! Вдогонку им! пустите разик…

— Сожгет! — кричат ему опять из окопов, — отойди от орудиев!

Забужский, наконец, бежит назад, соскакивает вниз.

— Ты что, осатанел, что ль? — обращается к нему Цветков.

Забужский становится во фронт, долгое время не знает куда девать берданку, потом берет ее под мышку.

Лицо у него растерянное, рот полуоткрыт.

— Ваше благородие!

На глазах у Забужского выступили слезы, нижняя челюсть отвисла, и все лицо вдруг сморщилось, как лицо плачущего ребенка…

— Ваше благородие!.. А Павел-то Иваныч…

— Ну!..

Цветков закусил губу.

— Приказали долго жить… Духом их… Вот этакая…

Он расставил руки во всю ширину.

— Как хватит… Стекла у нас выбило… А он, гляжу, ножками кверху… Как хлоп — и готово… С одного духа убило.

— Куда же ты его дел?

Лицо у Цветкова стало как каменное, точно все в нем застыло.

— В коробочку положил… Думаю, до вас. А там что скажут.

— Была у нас одна старуха; этакая, как сказать — в роде монашки. Высокая — во! Как жердь. Все монашки — низенькие, а она высокая.

Да… Рулем звали, потому что, опять говорю, как была она высокая, то и нос ей от рожденья был даден как надо быть… Тоже очень большой был нос.

Потому и Рулем звали.

И худищая — страсть… Вся высохла. Шея это длинная-длинная. Голова трясется.

В черном платье ходила и в платке с бахромой. Тоже и платок черный — под цвет.

И вот я что скажу: баба ведь она, если так разобрать, обыкновенная баба; только что старая… А оденет платок и сейчас мое почтенье…

Вот тебе и баба…

Платок это, как мантия — до пяток; под горлом булавочкой заколоть и на груди булавочкой, а видать — не видать, что булавочкой. Как мантия… Да…

Сложить ручки и стоит.

Смотришь, смотришь на нее… Господи Боже… Ну ведь, ей Богу же пахнет от неё ладаном или кипарисом, или еще чем…

Ей Богу!

Лицо желтое, руки желтые… Платок этак над глазами шалашиком… И глаза как из погреба смотрят.

Темные глаза у ней были само собой, а тут еще от платка темно…

Как не живая… Либо еще что хуже.

Стоит и молчит.

И раз, помню, стояла-стояла она так-то…