Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Она схватила его руку и поцеловала.

Он сделал вид, что не заметил этого и еще раз крикнул своим хриплым голосом:

— Давай, давай, каналья… Скорей!

И повел глазами мимо Вороновой…

Когда на перевязочном пункте капитану, так, как и он тоже был ранен, один из субалтернов, также раненый, высказал удивление, зачем он отослал в общее пользование разные перевязочные материалы, принесенные для себя, он ничего не ответил и долго лежал, молча, смотря вверх широко открытыми глазами. Удивительное спокойствие было в его лице и какая-то грусть и нежность.

Потом он приподнялся на локти и сказал:

— Но как она тогда на меня глядела… Верите ли, никогда в жизни не видел я таких глаз.

И он опять лег навзничь и стал смотреть вверх, и, может быть, это неправда, может быть, это так показалось лежавшему с ним рядом офицеру, — на одну минуту глаза у капитана словно затянуло влагой, и сквозь эту влагу блестел словно солнечный луч.

Когда в него ударила маленькая японская пулька, в левую ногу, немного повыше колена, он потерял равновесие и скатился вниз.

Падая, он схватился рукой за ветку боярышника, и теперь эта ветка была в его руке.

Он лежал навзничь, откинув руку с боярышником назад вытянув здоровую ногу и согнув раненую; крепко растопырив прижимал он ладонь к раненому месту. Средний палец был весь в крови. Темным, все расплывающимся пятном проступала кровь сквозь сукно под рукой. От сукна кровь переходила на ногти и концы пальцев.

Будто он только что раздавил между пальцами спелую вишню.

Он дышал часто и быстро, бледный, с полуоткрытым ртом, опустив веки… Потом он поднял веки, и веки у него словно застыли; глаза округлились, не мигая, вытаращившись страшно, с выражением страдания и боли. Неподвижно, как у мертвого, остановились в самой середине белков помутившиеся зрачки.

Побелевшие губы растянулись, облегая плотно выступившие теперь между ними, крепко стиснутые зубы; а на щеках, в углах губ, кожа собралась в складки.

Он испытывал невыносимую боль во всем теле. Во время падения он расшибся о камни. Рана меньше давала себя чувствовать, чем те ушибы и ссадины.

Он продолжал держать в руке ветку боярышника, зажав пальцы в кулак, так что ногти впились в кожу на ладони. Временами он чуть-чуть ослаблял пальцы и опять медленно начинал сжимать их, надавливая все сильнее на ладони.

Дышал он теперь тяжело, сквозь губы, и при дыхании у него немного отдувались углы губ, и дыхание выходило со свистом, как из лопнувшего меха.

— Пе-рва-я!..

Он вздрогнул и задержал дыхание. Веки мигнули, и потом глаза снова широко открылись, и белки глаз, словно это был не живой человек, а восковая фигура, перекатились в сторону, в то время как тело оставалось неподвижным.

Зрачки были теперь почти в самых уголках глаз и опять, казалось, застыли.

Он вспомнил, как в тот момент, когда он покатился вниз по откосу на соседний холм с грохотом въехала артиллерия.

Ему даже бросилась тогда в глаза высокая фигура фейерверкера на передней лошади. Снизу он не видел пушек и остальной прислуги. Даже лошади фейерверкера он не видел. Он видел только самого фейерверкера, — его широкий большой: лоб, шапку, сдвинутую на затылок, круглое красное лицо с рыжими усами.

Он помнил еще, что в руке фейерверкера была плеть, и он держал ее, занеся высоко над головой, подавшись всем корпусом вперед и держа повод в руке, зажатой в кулак, почти над самым подбородком.

Того, как фейерверкер хлестнул лошадь, он не видел: в это время он перекувыркнулся через голову.

Теперь пушки, стало-быть, были уже на позиции.

Оглушительный выстрел раздался у него над головою.

Плавно, расплываясь все шире, захватывая все большее пространство, сталь оседать дым книзу.

— Вторая!..

И раньше, когда он лежал неподвижно над откосом, не прекращался беглый ружейный огонь с нашей стороны из кустарников, но он только сейчас, только после этой пушечной пальбы расслышал опять ружейные трещащие выстрелы.

Но слух уж не воспринимал их полностью. Казалось, наверху, где залегли стрелки, разложили гигантский костер, и это, именно, не ружейные выстрелы доносятся оттуда, а трещат дрова, как трещат дрова в печи, когда из печи с громким треском выскакивают угли, — трещат и разгораются, все больше охватывая пожаром весь холм.

— Первая!

У него мелькнула мысль: «Нужно перевязать рану».

Но для этого нужно было сесть.

Потихоньку стал он вытягивать больную ногу, подгибая в то же время здоровую.

Потом оперся рукою о землю и сел.

На минуту он прикрыл глаза.

Он чувствовал, что на дальнейшее у него уже нет сил.

Все силы ушли на то, чтобы принять сидячее положение.

И он сидел, вобрав голову в плечи, открыв рот, опустив и закрыв глаза…

Бессильно, как плети, повисли вдоль тела его руки.

«Нужно перевязать», опять мелькнула мысль.

Он зашевелился…

И сейчас же он почувствовал, что пальцы на одной руке у него слиплись от крови.

Он остановил глаза на ноге, где была рана. Почти до самой коленки расплылось по штанам бурое мокрое пятно.

И он вспомнил, как, когда он вытягивал больную ногу, и штаны тоже оттянулись под коленкой, в нем осталось после того ощущение, будто под коленкой мокро.

— Значит, навылет…

Перевязав кое-как рану, которая оказалась, действительно, сквозной, он потерял сознание от потери крови, от возни с бинтом, принесённым им еще из Харбина и находившимся у него постоянно в кармане.

Сколько времени пробыл он в таком бессознательном состоянии, он не помнил.

Он очнулся, чувствуя на своем виске что-то горячее, — словно он лежал около затопленной печки.

Он открыл глаза и сейчас же опять закрыл их: прямо в лицо ему светило солнце.

Он заметил, что лежит несколько в стороне от того места, где делал себе перевязку… Как он попал сюда, он тоже: не помнил. Вероятно, переполз как-нибудь, уже теряя сознание.

По-прежнему он испытывал слабость и боль во всем теле. К этому примешивалась еще жажда. Во рту было сухо, и само дыхание казалось горячим.

Голова горела…

Он повел глазами, медленно вращая белками с красноватыми жилками, в одну сторону, потом в другую, потом запрокинул голову.

Веки тихо наползли на глаза, Рот оставался полуоткрытым.

Он слабо, втянув в рот, прижал нижнюю губу зубами, и сейчас же губа, словно сама собой, высвободилась из-под зубов и отвисла.

— Воды…

Но он сам не услышал своего голоса… И он знал, что, если бы он имел возможность запросить громко, во весь голос, его все равно никто не услышал бы.

Но он опять повторил, почти беззвучно шевеля губами:

— Воды…

Облизнул горячие губы кончиком языка и прошептал еще тише: