Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Бледные губы дрогнули. Потом углы губ опустились. Он коротко мигнул веками.

Две слезы выкатились из глаз и повисли на ресницах.

Но он смигнул их и опять, переводя взгляд на Синкова, скрипнул зубами…

Теперь в его глазах была безнадежность, и они опять казались полными мрака.

— Вы не имели права поступать так, — глухо сказал он.

Синков словно увидел перед собой другого человека.

От того корейца, с которым он только что разговаривал, не осталось и следа… Теперешний кореец держал себя спокойно и с достоинством.

Синков тоже переменил тон.

— Ведь вы — японец, признайтесь? — сказал он. — Да?

И потом, после минутного колебания, добавил:

— Японец и шпион?

— Я — японец…

Голос у него по-прежнему был глухой.

— Офицер?

— Да, офицер…

И, бросив на Синкова исподлобья мрачный взгляд, он произнес медленно:

— И после войны вы будете иметь со мной дело.

— Но вы шпион…

И Синкову стало самому жалко, что он произнес это слово…

Он словно толкнул японца этим словом больно и в больное место. Все лицо его болезненно передернулось и потемнело, будто на шее у него затянули веревку. Он шатнулся даже немного…

Но он поборол себя и выговорил твердо:

— Да, я шпион…

И казалось, действительно, что-то давит ему шею. Заведя два пальца за ворот сорочки, он потянул ворот вперёд, повел головою сверху вниз и проглотил слюну так, как будто у него что-то застряло в горле и мешало глотать и дышать…

Потом повторил опять:

— Да, я шпион.

— Тот самый, про которого вы рассказывали?

Синков, согнув указательный палец, постукал им по кучке бумаг:

— Да!

— Да, тот самый?

И вдруг Синков увидел, что он ищет что-то глазами у него на столе. Затем ноги у него подогнулись, и он опустился перед Синковым на колени…

Опять его лицо вспыхнуло горячею мукой…

И вместе с мукой в лице его был стыд… Но стыд слетел совсем с лица, когда он заговорил…

Осталась только одна мука, великая, неизъяснимая, охватившая всего его, заставившая его затрепетать, как от рыдания.

Он говорил:

— Послушайте, отпустите меня… Ведь вы знаете, кто это (он повел глазами по столу между бумаг). Вы сами молодой человек…

Синков встал.

Тогда он простер к нему руки с выражением мольбы и отчаяния.

— Погодите!

Но Синков даже не взглянул на него.

Его лицо было обращено к Семенову…

Японец заметил, должно быть, что он собирается отдать какое-то приказание Семенову.

— Погодите! — крикнул опять он, поворачиваясь на коленях вслед за Синковым. — Поручик!..

И опять выкрикнул надорванным голосом:

— Погодите!

— Ну? — хмуро сказал Синков.

Он через плечо взглянул на японца. Брови у него были сдвинуты, лицо строго и серьезно… Он чувствовал только, что не может прямо смотреть в лицо японцу.

Тот крикнул снова:

— Ах, поручик!

И затем продолжал, путаясь и мешая русские слова с японскими:

— Она, моя невеста… Слушайте, возьмите себе бумаги и все. Слушайте, поручик…

— Семенов! — возвышая голос и чувствуя, что голос у него выходить будто чей-то чужой, пресекающийся в гортани, крикнул Синков…

Японец закрыл лицо руками и наклонил голову, как бы в ожидании удара.

Он совсем затих и ждал этого удара, этого приказания Синкова схватить его, связать и вывести из фанзы.

Но Синков медлил.

Наконец, он выговорил отрывисто, словно выбросил свои слова:

— Возьми его!

И тяжело приводил дух.

Японца через два дня уже не было в живых.

Его расстреляли.

В последнюю ночь Синков выпросил у начальства передать несчастному карточку его невесты…

Когда он пошёл к пленнику и протянул ему медальон, тот схватил медальон и прижал его обеими руками к сердцу…

Несколько секунд смотрел он глазами, заволокшимися слезами, вдаль, мимо Синкова, потом спрятал медальон за пазуху и протянул Синкову руку.

— Вы все-таки человек…

Но Синков руки не принял.

Он покачал головою и сказал:

— Вы — шпион…

И, повернувшись, пошел прочь…

Японец присел на корточки, взял опять в руки медальон, потом смотрел на него, скрючившись весь и низко наклонив голову.

На беглых с каторги у Егорки был свой взгляд.

Он их приравнивал к пушному зверю немного поценней белки.

Сам он был охотник.

Он говорил про беглого.

— За белку мне дадут пятачок за шкурку, а у него (т. е. у беглого), уж как не верти, всякой хурды-мурды найдется на гривенник.

И, крякнув, он сдвигал густые рыжеватые брови и пригибал к ладони палец на левой руке; толстый и корявый как дубовый сучок, с редкими длинными волосами по всему пальцу с тыльной стороны.

Казалось, от мозолей или отчего другого пальцы у него не сгибались свободно так, как у людей, и чтобы пригнуть палец к ладони, он надавливал на него другим пальцем на правой руке на самый кончик, на ноготь и, пригнув к ладони, придавливал еще, словно для того, чтобы палец не выпрямился как-нибудь сам собой.

— Первое, — произносил он тоном знатока, очень важного хорошо ему известного зверка, непризнаваемого, однако, за дичь другими охотниками. — Первое — котелок.

Тут он вздергивал свои рыжие брови и поднимал значительно указательный палец.

— Э! у всякого бегуна есть котелок… Второе…

И он загибал другой палец совершенно так же, как первый, сначала вытянув его, потом захватив с исподу пальцем правой руки.

Одну по одной он перечислял все вещи, могущие оказаться у беглого.

В заключение он говорил:

— Вот тебе и беглый.

И, прищурив левый глаз, усмехался самодовольно и с отражением в лице и в глазах, которое можно было перевести так:

«Я брат, нигде не пропаду».

Но ведь как бы то ни было — он охотился на людей. И всякий, кто выслушивал эти признания, словно слышал в этих признаниях запах крови.

Егорка был один, совсем один, у него не было приятелей.

И когда он приглашал с собой кого-нибудь на охоту — даже в те дни, когда трудней всего было встретить беглых в лесу — он получал отказ.

Тогда он отправлялся один, угрюмый и мрачный, потому что и ему тоже чудился словно запах крови, пропитавший и его всего… Запах человеческой крови.

Каждый год он уходил на эту «тягу» на беглых.

Он был отличный стрелок, и у него была отличная берданка, карабинского образца, коротенькая и очень легкая.

Называл он ее гусаркой, потому что в свое время такими карабинами были вооружены наши гусары.

Был у него и обжимитель для патронов, и прибор для вставки пистонов.

Он прекрасно знал тропы, проложенные беглыми, — не хуже самих беглых.

Он собственно не искал беглых, не выслеживал их, а переселялся на известное время в те места, где беглых больше можно было встретить.